Крымское зарево - Александр Александрович Тамоников

а голос осип, из-за чего крик вышел придушенным, больше похожим на скулеж собаки.

Командир коротко ответил:

— Это приказ.

И недовольному Зинчуку пришлось подчиниться. Они сгрудились в кучку, тесно прижимаясь друг к другу. Края плащ-палаток запахнули так, чтобы не было ни единого просвета. Даже лохматый Снежок вклинился в эту компанию и тоже согревал их, отдавая тепло своего тощего тела. От монотонного движения, от того, что удалось, наконец, согреться, разведчиков начало клонить в сон. Зинчук пытался смотреть за пленным, чтобы не выпрыгнул на ходу из машины, но глаза его то и дело предательски закрывались. Он дремал, от удара при попадании в очередную ямку на дороге просыпался на несколько секунд и тотчас же проверял, на месте ли Щедрин. В одно из таких пробуждений Кузьма с тоской сказал:

— Да спи уже, не сбегу я. Некуда мне бежать, что у своих, что у немцев смерть ждет. Устал я ее бояться.

Но упрямый Пашка решил разговорами взбодрить себя:

— Товарищ командир, а приедем в Дмитровку, сдадим шпиона, что дальше?

— Буду просить, чтобы тебя отправили в разведгруппе на диверсию на территории боевых действий, — пояснил Глеб. — За то, что задержал государственного преступника, предупредил крупную диверсию, уверен, твое пожелание выполнят. Будешь в тылу врага вредить ему, как и хотел. Сможешь разузнать, куда сестру переслали.

— Это хорошо, — радостно выдохнул парень. — Она ведь малая совсем, вдруг забыла имя и фамилию. Так бывает от переживаний. Надо разыскать книги, куда детишек записывали. Их рост измеряли деревянным аршином и по разным грузовикам рассадили. Кого постарше — в один, а малышей, как Танюшку, — в другой. На трудработы старшаков отправили, я слыхал, окопы немцам рыть. А ребятишек куда?

— В концлагерь, — тихо отозвался рядом Щедрин. — Рядом с нами отделение было для таких ребятишек, пересыльное. Свозили со всех деревень, а потом по железке в Германию, в концентрационный лагерь. Маленькие совсем, все время стояли у забора, ручки тянули, чтобы хлеба дали или сухарь какой. А мне им дать нечего, они плачут, глазенки голодные. Дядь, дай покушать, дядь, холодно нам. А я сделать ничего не могу, ничего… Сам не помню, когда крошка в рту была. Они камни с голодухи сосали, подберут и в рот, — шептал и шептал Кузьма в исступленном отчаяньи. — Меня пинают сапогами, а я на них смотрю и о своих детишках думаю. Они тоже махонькие совсем, Ляля родилась после того, как призвали меня. Я и не видел ее ни разу. Сеньке с Митькой по четыре года, старшей, Олесеньке, шесть. Умереть хотелось, сдохнуть, чтобы кончились уже эти муки. А на детишек смотрю и сам себе запрещаю помирать: нет, Кузьма, надо жить, терпеть надо, ради детей. Они ведь ждут весточку от папки. Забыли меня совсем, маленькие еще слишком. Надо выжить, выстоять, чтобы хоть на память письмо осталось от отца. Согласился шпионить, лишь бы записочку им передать, они знать будут, что люблю я их и любить буду больше жизни, больше самого себя. Ради них все вытерплю — муки, позор, смерть, лишь бы узнали и помнили, как я сильно их люблю. Я сам без отца рос, знаю, что такое тоска по ласковому слову.

Страшно было соглашаться, ох, страшно. Погано на душе, все горит внутри, как от кипятка, самому противно, что согласился работать на абвер. Но жена, детки мне важнее всего на свете. Страшно, ведь расстреляют меня, так в лагере бы сдох, запинали бы насмерть гестаповцы, или с голодухи бы помер. Там люди как мухи мрут, каждый день с десяток из барака мы утаскивали в общую яму. Они там так и лежали, гнили, сверху утром новых наваливали. Если бы не согласился в диверсанты идти, в той яме бы лежал. Без имени, без памяти, без могилки. Уж лучше так, лучше с позором смерть, но у своих, на родине. В родной земле лежать буду, а домой письмо придет от папки. Будет жена перечитывать вслух ребятишкам, каждый день, чтобы помнили папку. А я на небе буду про них думать. Я ведь партиец, коммунист, а в плену в бога поверил. Молитв не знаю, но молюсь. На земле лежу в луже голый, сверху снег сыплется, по спине сапогами гестаповец гуляет так, что кожа лопается. А я богу молюсь, чтобы помог мне хоть на минутку с семьей свидеться. Услышал он меня, боженька наш. Услышал мою молитву, просьбу мою. Из абвера пришел вербовщик, стал рассказывать, что, мол, питание выдадут и форму, бить не будут, если согласимся на них работать. Я первый вызвался, это ведь бог мне помог. Услышал он меня и дал возможность к своим вернуться. Пускай смерть потом, пускай. Только человеком я смог побыть хоть денек, человеком, самим собой, Кузьмой Щедриным, а не заключенным с номером вместо имени.

Кузьма Щедрин говорил и говорил, будто выплескивая все, что накопилось внутри. Боль и отчаянье долгих дней в немецком плену, свои горькие мысли о судьбе и жизни. Даже строптивый Павел замолк и не высказывал свое недовольство исповедью пленного. Наоборот, Глеб почувствовал, как мелко вздрагивают его плечи от беззвучных слез, которые полились из-за страшных откровений диверсанта.

А Кузьма выплеснул свое горе и вдруг выдохнул свободно, расслабил тело, которое уже много месяцев не знало покоя и отдыха. И неожиданно для себя задремал крепко мирным сном: по зеленому лугу шла к нему жена, несла на руках крошечную Лялю; наперегонки с громкими криками к отцу мчались близнецы, а старшая дочь размахивала букетом, собранным из луговых цветов.

Зинчук отдышался после горьких слез и вдруг, беспокойно завозившись под плащом, спросил командира:

— Товарищ капитан, а как же мы лазутчиков остальных искать будем? Ведь я не видел их, узнать не смогу.

— Щедрин опознает, — коротко ответил Шубин.

— А потом что? Как докажем, что не сочиняет он. А если убежит, увидит, что связного их взяли, и убежит? — не унимался настойчивый Пашка.

Глеб и сам размышлял, как же им действовать по прибытии в Дмитровку, а тут его юный напарник вслух озвучил все сомнения.

Слева зашевелился Щедрин, он зябко поежился после сна, но сомнения Павла подтвердил:

— Сбежит, конечно. В Дмитровке народу много, раненые в госпитале лежат, его поэтому туда и отправили, чтобы незаметно с остальными смешаться. На лицо-то я его узнаю, а вот как искать по документам? Ни имени, ни звания, ни номера части я не знаю. Диверсионную группу из разных лагерей собирали, общаться между собой нам запрещали, чтобы не сговорились на побег. За этим