В стороне от большого света - Юлия Жадовская

Я возвратила записки Марье Ивановне; она бережно положила их на прежнее место, замкнула портфель и сказала, отдавая мне:

— Как он приедет, так ты отдай ему, Генечка; скажи, что сама нашла.

— Почему ж вы не хотите сами отдать?

— Да мне-то неловко; ведь я с ним вместе вчера ушла от вас, он и догадается, что бумажник я еще при нем нашла; ну а ты могла и позже гулять или рано поутру. Видно, в него крепко была влюблена какая-нибудь…

Приход Маши избавил меня от затруднения продолжать разговор об этом предмете. Маша быстро взглянула на нас своими прищуренными глазками и погрузилась в вязанье нового узора.

После обеда Маша отправилась домой, а домашние предались отдыху. До этого времени я ни минуты не оставалсь одна, и новое ощущение, вспыхнувшее в душе моей при чтении этих записок, как-то замерло и затаилось в присутствии других. Я чувствовала только по временам прилив грусти и досады, вызывавший почти слезы на глаза мои. И как я рада была сойти в тенистую аллею!

Темные тучки похаживали еще по небу, застеняя солнце. Душистая сырость веяла с недавно смоченной зелени. Но я забыла обо всем; глаза мои с тоской устремлялись на бумажник Данарова и, будто читали на нем печальный для меня приговор судьбы.

"Он любил и его любили! — думала я с горечью, — и как расстались они, и что говорили в последнее свидание? Верно, она хороша, очень хороша"! Я отбросила ненавистный бумажник и заплакала.

Проплакавшись, я вспомнила, что как ни противен мне бумажник, все же нельзя его оставить покойно лежать в густой траве, а должно возвратить по принадлежности его владельцу. Мне заранее стало неловко при мысли, что я должна буду подать Данарову вещь, которая касалась предмета довольно щекотливого. Собственная моя особа представилась мне в самом смешном виде, скромно подающая несчастный бумажник и краснеющая вследствие некоторого неприятного пятнышка на совести…

Я рвалась всеми силами души, чтоб избавиться от этого нравственного истязания и, наконец, придумала отдать бумажник тетушке для передачи Данарову.

— Где ты нашла его, мой друг? — спросила меня тетушка.

— В саду, — отвечала я и тут же вспомнила слова тетушки, говоренные мне не раз в уединенных беседах с нею: "Берегись, Генечка: одно дурное дело непременно ведет за собой другое…".

Сперва я узнала по доброй воле чужую тайну; теперь солгала перед тетушкой, потому что не могла же я выдать Марью Ивановну и тем унизить ее некоторым образом во мнении первой. "Одно дурное дело ведет за собой неизбежно другое", — повторилось еще раз в душе моей.

Между тем виновница моих преступлений явилась с довольным и покойным лицом, хранящим еще остатки сладкого сна, разложила карточный стол и со словами: "Что терять золотое время?" — предалась невинной игре в преферанс.

Спустя несколько дней, возвращаясь с довольно дальней прогулки, я увидела экипаж Данарова на нашей дворе.

Когда я вошла в гостиную, то немало удивилась, увидя Данарова, сидевшего с тетушкой и Марьей Ивановной за карточным столом. Я узнала, что он сам предложил заменить отсутствующую Катерину Никитишну и весело подшучивал над Марьей Ивановной. Я поклонилась ему довольно рассеянно. Он сказал мне обычное: "Здоровы ли вы?" — и продолжал игру и начатый разговор.

— Ну, что же после? — обратился он к Марье Ивановне.

— Ну, после она вышла за него и наглядеться не могла, любила без памяти.

— А он?

— Он что? да так забрал ее в руки, пикнуть не смела; делала, что приказывал. Бывало, где на вечере только что растанцуется, он подойдет да скажет: "Домой пора", и пойдет бедняжка за ним, даже жалко ее было. Ревнивец страшный — не говори ни с кем, не гляди ни на кого… Этакой-то урод! Ведь вот вы, нынешние, не верите, а это у нас в Курске было при мне.

История была мне знакома. В ней дело шло о молодой девушке-красавице, вышедшей за безобразного старого жениха, о котором она сперва и слышать не хотела; но он сказал, что быть ей его женою, и с помощью одного знахаря приворожил ее к себе.

Я села подле тетушки и помогала припоминать ей взятки и ходы, что она часто забывала.

— Вы знаете эту историю? — спросил он меня.

— Знаю.

— Верите вы подобным вещам?

— Можно ли сказать, верю или не верю тому, чего мы не испытали и вовсе не знаем?

— Испытайте.

— Каким образом?

— Приворожите кого-нибудь.

— Нужно знахаря.

— А Марья Ивановна?

— Что я, колдунья что ли? — сказала она засмеявшись.

— Я верю, — сказала тетушка, — что в природе есть подобные тайны.

— А вы? — спросила я Данарова.

Он взглянул на меня и медленно отвечал: «Верю», между тем как на губах его играла улыбка противоречия. Я сомнительно покачала головой.

— Мало ли во что я верю и не верю, — прибавил он с едва заметною раздражи-тельностью.

— Ах, Боже мой, не забыть бы мне! — сказала тетушка. — Вы, Николай Михайлович, обронили у нас в саду бумажник… Генечка! он у меня там, в столике, принеси, мой друг.

Вся кровь бросилась мне в лицо при этом неожиданном переходе к бумажнику. Мне показалось, однако, что Данаров не заметил моего смущения.

— Кто это, добрый человек, нашел его? — спросил он, принимая от меня бумажник.

Марья Ивановна бросила на меня значительный взгляд. Я снова вспыхнула и отвечала:

— Я нашла его.

"Одно дурное дело…" — начал нашептывать мне неумолимый внутренний голос, от которого становилось мне неловко и досадно.

— Вечер чудесный, пойдемте в сад, — сказал Данаров, выходя за мной после чаю на балкон.

— Пойдемте.

— Ну как вы провели это время? — спросил он меня.

— Я много думала о наших последних разговорах, — сказала я.

— Я тоже много думал о них.

— Что ваша хандра мучила вас?

— Кто мыслит, тот страдает. Пушкин хотел жить для того, "чтоб мыслить и страдать".

"И, может быть, на мой закат печальныйБлеснет любовь улыбкою прощальной…"

— договорила я невольно стихи Пушкина.

— Любовь, — сказал он грустно. — Потрудитесь прочитать эти две записочки и скажите, как вы думаете, любила ли искренне та, которая писала их? Я взяла записки.

— Я думаю, каков предмет любви, такова и любовь, — сказала я.

— Может быть, вы правы. Но ведь это равно относится ко всем.

— Есть натуры, которые всегда возбудят какую-то беспокойную, мучительную любовь.

— Неужели же я принадлежу к числу таких натур?

— Не знаю…

— Могу ли я любить искренне, постоянно, глубоко?

— Не знаю, Николай Михайлович. Как могу я знать? Вы любили, вам лучше знать, как вы можете любить.

— А вы и знать не хотите.

— Ах, Боже мой, не спрашивайте меня!

— Почему же? — спросил он с улыбкой.

— Так.

— Я предполагал в вас более участия к моей особе.

— Кто же вам сказал, что во мне нет к вам участия?

— Хорошо участие! — сказал он, смеясь. — Ну, Бог с вами, это не помешает мне считать вас лучшею из всех женщин, каких я встречал на своем веку…

— С чего вы это взяли, — отвечала я с горечью, — не считайте меня лучше других!

Голос у меня дрожал, и слезы готовы были брызнуть из глаз.

— Что с вами? — сказал он тревожно и с участием. — Вы сегодня в странном расположении духа…

— Меня мучит одно, по-видимому, пустое обстоятельство. Я вам расскажу.

И я рассказала ему историю с бумажником.

— Теперь легче? — спросил он меня тихо и ласково. — Легче!

Марья Ивановна, подосланная к нам, вероятно, тетушкою для приличия, прервала наш разговор.

— Мне нравится ваш сад, — сказал он, когда мы уже возвращались домой, — он как будто нарочно устроен для того, чтобы гулять, мечтать и думать. Безо всяких щепетильных затей, три длинные прямые аллеи и одна широкая поперек; перед, домом цветник — чего проще? В стороне куртины яблонь и ягод…

— Я бывала в вашей усадьбе, — сказала Марья Ивановна, — богатая усадьба! Какое надворное строение, прелесть! все каменное, дом тоже каменный, большой. Вы в доме живете или во флигеле?

— В доме, — отвечал Данаров, — жаль только, что в нем иногда приходят странные желания… например, застрелиться.

— Господь с вами! — вскричала в ужасе Марья Ивановна, — это на вас искушение.

Я ничего не сказала, невольная дрожь пробежала по мне.

— Именно искушение! — сказал он, принужденно улыбаясь.

— А вот вы женитесь лучше, — продолжала она.

Он вздрогнул в свою очередь и быстро переменил разговор.

— Николай Михайлович! — сказала я ему, когда Марья Ивановна отошла вперед, потому что по сторонам аллеи была густая трава и троим идти было неудобно, — не оставайтесь долго в этом мрачном доме, перейдите лучше во флигель; не поднимайте печальных воспоминаний, не допускайте таких страшных мыслей. Приезжайте чаще… чтоб быть меньше наедине со своими думами.