В стороне от большого света - Юлия Жадовская

— Нечего вам, Василий Петрович, трогать батюшку, — сказал Митя.

— Что? — крикнул дядя свирепо, — что ты сказал? Вы слышали, — обратился он к нам, — вы были свидетели. Разве я сказал что дурное об его отце? Ах ты, молокосос! да как ты осмелился сказать это мне, — мне?.. Да ты знаешь ли?..да ты что еще?.. — кричал он, ближе и ближе подступая к Мите, побледневшему и струсившему не на шутку.

— Василий Петрович, Василий Петрович! — закричали в ужасе в один голос, вскочив со своих мест, Марья Ивановна и Катерина Никитишна, подбежали к нему и старались удержать его.

— Вы что, тетери?! — крикнул он на них. — Ну, чего испугались, за кого вы меня принимаете? Что, струсил? — сказал он Мите. — Дуралей, дуралей! шутки не видишь! Ну, полно, брат! поцелуемся. А ты, Генечка, прикажи мне рюмочку дать.

Я исполнила его просьбу, после чего он отправился к тетушке просить, прощения, умолял выйти и божился, что больше никакой неприятности ей не сделает. Тетушка пролетала его частью для того, чтоб отделаться от него, частью вследствие сердечной доброты, немогшей устоять против смиренного самообвинения дяди, который исполнил свое обещание и во все остальное время дня был весел и пел чувствительные романсы, русские песни, пел с душой, голосом, хотя уже утратившим свою свежесть, но не лишенным приятности.

— Вот ведь, сестрица, — сказал Митя, выходя со мною в сад, — Василий Петрович понапрасну меня обидел.

— Не огорчайтесь, Митя! он сделал это без намерения.

— Да я на него не сержусь, Бог с ним!

— У вас доброе сердце.

— Я, сестрица, зла никому не желаю. Грех желать зла. Ведь вот он и к вам все придирается, а душа у него добрая. Что вы это разглядываете? ах, Господи! — червяка! — и он залился добродушным смехом.

— Посмотрите, какой красивый! и я поднесла на ладони к его лицу большого пестрого червяка.

— Ой, лолноте-ка! я их терпеть не могу! — сказал он, отступая назад.

— Уж не боитесь ли?

— Нет, чего бояться. Вот мышей боюсь. Господи! подумаешь, — продолжал он, — чего-чего Бог не создал! Ну для чего, кажется, на свете эти мыши проклятые? А вот вы, сестрица, я думаю, читали естественную историю? В Африке-то, в Америке-то как: тигры, леопарды живут. Как бы они у нас были, кажется, и в лес-то бы не вышел.

— И у нас есть медведи, — отвечала я.

— Что медведь? ничего! от медведя спастись можно: упасть на землю да и не дышать — так, говорят, ни за что не тронет. Один мужик встретился в лесу с медведем да и начал вокруг дерева ходить; тот покружился, покружился за ним да и пошел прочь. Да слава Богу, в здешних лесах не водятся. А вы, я думаю, сестрица, скучаете здесь? Господи! давно ли, кажется, маленькие были! бывало все играете. А вот меня так гоняли от себя.

— Вы не умели играть с нами.

— А помните ли, как вы обманули меня? велели запереть себя в хижинке и уверили, что вы колдунья, что если я запру вас да постою у дверей, так вы исчезнете. Я и запер вас; а вы вылезли тихонько в окошечко да и убежали. Я посмотрел, а вас уж и нет в хижинке; перепугался, бегу домой, кричу, а вы сидите обе на балконе да смеетесь. Вот уж моя сестрица замужем, мать семейства будет, пора уж и вам выходить. Да, правда, женихов-то у нас здесь нет. А ведь вы очень похорошели против того, как маленькие были. А что, сестрица, вы влюблялись ли когда?

— А вы?

— Вот ведь вы какие, — сказал он и засмеялся. — Нет-с, куда мне влюбляться? мне надо о другом думать. Да и страшно влюбляться-то; любовь, говорят, мучительна; еще какая попадется: пожалуй, насмеется да обманет.

— Я не знала, Митя, что вы так дурно думаете о женщинах.

— Ах, сестрица! А женщины-то об мужчинах еще хуже думают. Сами виноваты, а все на них.

— А уж они непременно виноваты?

— Конечно, всякие бывают и мужчины, и женщины. Вот вы, сестрица, я думаю, как полюбите, так уж не измените.

— Почему вы знаете?

— Нет-с, да уж это видно…

Но объяснить мне, из чего это видно, Митя никак не мог.

С этих пор он не пропускал случая заводить со мной подобные разговоры. Сперва мне было от них скучно; но впоследствии его простодушие, его младенческое неведение людей и жизни стали занимать меня.

Окруженная людьми, не могшими мне по летам своим сочувствовать ни в чем, я видела в Мите товарища мне, если не по понятиям, то по молодости, и потому я нередко бывала рада, когда к вечеру, возвращаясь с охоты, он заходил к нам, всегда веселый и улыбающийся, садился возле меня в уголок, рассказывал о леших и медведях или высказывал свои мнения о любви и о трудности жить на свете.

Но сердце мое ощущало страшную пустоту. Эта жизнь без цели и деятельности, несмотря на ее мир и беззаботность, порой тяжело ложилась мне на душу. Одна природа неизменно лелеяла меня своим разнообразием, своею таинственною жизнью. Теплый вечер наносил мне мечты; ясное раннее утро вливало в меня бодрость и силы. В минуту безотчетной тоски я убегала в сад с намерением выплакаться; но когда глаза мои останавливались на кустах сирени, увешанной душистыми цветущими белыми и лиловыми кистями, или встречали полузакрытую зеленью розу, или глядели на густую, сочную траву, а эхо слушало шепот листьев, тогда все внимание мое устремлялось на эти очарованные предметы и тоска моя отлетала… Успокоенная, примиренная, возвращалась я домой и долго не смела ничего просить у жизни.

Неожиданно дядя получил должность по ходатайству одного старинного своего приятеля и после четырехнедельного пребывания в нашей стороне уехал. Я была рада, да и все не были опечалены; но когда тройка, уносившая его, заворотила за лес и поднявшееся на дороге облако пыли рассеялось, мне стало грустно и жаль этого человека.

"А что будет со мною? Какие еще встречи предстоят мне?.." — Грустно и страшно!

VI

Вот, ангел мой Машенька, — говорила Марья Ивановна, садясь за карточный стол через неделю или больше после дядиного отъезда, — теперь у нас опять женский монастырь. Шутила-то наш уехал. Рай пресветлый без него! А то страх с ним! сядешь за карты, того и гляди, что придерется, закричит. И ведь экой человек! никого не оставит в покое. Митя мой, и тот ему помешал, и того обидел.

— Уж такой несносный характер, — сказала тетушка.

— Полноте, ангел мой, это он с нами только воевал; с кем не хочет, так посмотрите, как тих. Ведь он допьяна никогда не напивается, в полной памяти.

— Как ты хочешь, Марья Ивановна, — мужчина! — возразила Катерина Никитишна. — Бывало, мой покойник; как попадет ему в голову, так святых вон неси! Вон Авдотья Петровна помнит, как я прибегала к ней с разбитой-то губой.

— Да, Катенька, потерпела ты от него!

— Царство ему небесное! — проговорила Катерина Никитишна со слезами на глазах, — иногда, бывало, всплачешь, а иногда и рассмеешься.

К вечернему чаю пришла Арина Степановна. Она пришла верст за пять. Круглое лицо ее лоснилось от жару и было красно; большие глаза глядели пугливо; смятый, подозрительной чистоты чепчик покривился.

— Да поправь, кумушка, чепец-то, — сказала Катерина Никитишна.

— Ну, матушка, хорошо. Хоть как-то 6ы-нибудь, да на голове держался.

— Как поживаешь, Арина Степановна? — спросила тетушка.

— Ой, матушка Авдотья Петровна, уж какое мое житье! с детками-то измаялась. Бедным людям плохое житье, Авдотья Петровна.

— Ну, полно, расхныкалась, — сказала Марья Ивановна, — а ты лучше скажи, не слыхала ли чего новенького?

— А что новенького-то? Вот Аграфена Сергевна дочку помолвила за Кренева, он в суде служит. Да, я чай, слышали, что в Заведово молодой помещик приехал?

— Приехал?

— Да, приехал. При жизни-то батюшки побывать не хотел, а как тот умер, так к наследству-то тут как тут.

— Да что приезжать-то было, старик помешанный.

— Да ведь и помешанный, Марья Ивановна, а все же отец.

— Да оно так, конечно.

Эта весть заинтересовала всех, не исключая и нас с тетушкой.

Заведово отстояло от нас верстах в пяти. По слухам, это была усадьба большая и запущенная. Жил в ней долго старик помещик, который, овдовев под старость, перестал заниматься хозяйством и повел жизнь уединенную и странную. Никого не принимал, никуда не выезжал и даже дома постоянно сидел в своей комнате, окна которой не отворялись и среди красного лета; читал он одни и те же старые книги, носил теплый тулуп. После смерти жены он оставил свой большой каменный дом и переселился в деревянный флигель. Никто из людей не смел входить к нему без дозволения, не смел напомнить о часе обеда или ужина, когда сам старик забывал или не хотел их потребовать. Когда же ему случалась надобность в прислуге, он стучал кулаком в стену, за которою находилась кухня, где жили кухарка и мальчик, единственные почти лица, видавшие его в продолжение трех последних лет его жизни. Исключение оставалось только за старостой, доставлявшим ему два раза в год сбор оброков. При появлении его в старике вдруг пробуждались хозяйственные заботы и интересы: он расспрашивал обо всем подробно и не забывал ничего, и это держало старосту в некотором страхе.