Любожид - Эдуард Тополь

Сухая, как кирпич, таранька плохо поддавалась его прокуренным пальцам, но у Герцианова был опыт в этом деле, и он не сдавался.

– Что бы я тут ни делал – я все равно чужой, – продолжал он. – Если я говорю русскому народу, в какое дерьмо он влез с этой советской властью, – этот народ меня же и начинает ненавидеть. За то, что я, жид, это говорю. А когда показываю доброту русской души, все равно плохо: подлизываюсь, значит, жопу лижу Старшему Брату. И никто не понимает, что вся советская власть держится на этой проклятой доброте русского народа! Уж лучше б вы злыми были! – Герцианов расщепил наконец тараньку надвое и протянул одну щепу своему зятю: – Держи.

– Может, и мне уехать? Послать все на хер, а? – спросил Кольцов, отхлебнув пива. – Хлопнуть дверью так, чтобы гул пошел…

Герцианов знал, какой гул Кольцов имел в виду. «Известный советский режиссер Виктор Кольцов, лауреат Каннского фестиваля, отказался от предложения Кремля делать фильм о Ленине и, находясь в Париже, попросил политического убежища!» – такое сообщение все газеты мира вынесли бы на первую страницу.

– Нет, тебе нельзя уезжать, – сказал Герцианов, замочив таранькину щепу в пиве и деликатно покусывая ее передними зубами. – Если бы я был русским, я бы не уехал. Никогда!

– Так что ж мне – о Ленине фильм делать?

– Отмажешься как-нибудь! – отмахнулся Герцианов и вернулся к своей прежней теме. – Ведь у вас что происходит? У вас идет борьба за русский народ. Между тобой и Сусловым. Между Тарковским и Андроповым. Между Любимовым и Брежневым. Вы тянете народ в одну сторону, они – в другую. Вы говорите народу про душу, про совесть, про милосердие, про христианство, а они – про соцобязательства и производительность труда. И каждый раз, когда они выбрасывают вас за границу – сегодня Солженицына, завтра Тарковского, послезавтра тебя, – они выигрывают не просто свой покой, нет. Они отыгрывают у вас народ. Нет, если бы я был русским, я бы им не уехал!

– Им не уехал! – передразнил Кольцов еврейскую интонацию Герцианова.

– Ага, именно это я и хотел сказать! Из-за границы вы свой народ достать не можете – ни Тарковский, ни Солженицын. Они оба, как у нас говорят, стали отсохшей веткой. А народ оставили Брежневу и Андропову.

– Тебе легко рассуждать, отъезжаючи…

Герцианов посмотрел на Кольцова своими маленькими карими глазками, допил пиво из кружки.

– Мудак ты, – сказал он огорченно. – Русский ты мудила, вот кто! Ничего не понимаешь! – Он потер ладонью свои небритые щеки и закурил «Яву» – кислую сигарету без фильтра. – Во-первых, никуда я не уезжаю, я в отказе. Это раз. А во-вторых… Думаешь, у меня нет чувств к России? Или я Лермонтова хуже тебя понимаю? Или внуков своих не люблю? Или не знаю, что лучше русских баб нет и не может быть в мире женщин? – Он снова нагнулся к своему портфелю, вытащил два граненых стакана и бутылку «Московской», в которой было еще до половины. Но Кольцов остановил его:

– Подожди. Куда ты гонишь?

– Как скажешь… – Герцианов спрятал бутылку и стаканы.

– Я, чтоб ты знал, еще вполне скважину бью, и у меня жена на двадцать шесть лет моложе! И не из-за Лира я уезжаю! Эта очередь за сливами меня выталкивает. Но ты никогда не поймешь, что это такое – быть чужим у себя же на родине. Это шекспировская тема, старик! А Лира… Лира я на Бродвее сыграю!

– На каком языке? – спросил Кольцов. – Do you speak English?

– Heважно! – хмельно отмахнулся Герцианов. – Искусство интернационально! Они ведь уже год, как перекрыли мне кислород – ни в кино, ни на эстраду. Как на выезд подал – все, ни одного концерта! Но я же артист, у меня душа горит! Давай выпьем.

– Сейчас, пива принесу и выпьем. – Кольцов встал, взял пустые пивные кружки – по пять в каждую руку. – А если я соглашусь делать Ленина, зашьешь ампулу?

– Ни хера! – сказал Герцианов. – Они меня и без ампулы выпустят! Рано или поздно. Не сажать же им Герцианова!

Кольцов ушел к стойке, смешался с толпой-очередью.

Герцианов сидел над двумя оставшимися на столе пустыми пивными кружками и каким-то совсем не пьяным, а жестким, словно ястребиным, взглядом оглядел этот большой павильон-бар. Гул голосов, смешанный с запахом пива, водки и моченого гороха, стоял в воздухе. Неряшливо одетые московские алкаши… небритые после ночного загула студенты… командированные казахи с деловыми портфелями… молодая чернявая евреечка с усатым русаком в вышитой украинской рубашке… несколько младших офицеров… столике тремя интеллигентами… высокий и красивый, как Вронский, молодой жуир в длиннополом кожаном плаще, с холеными пальцами в перстнях и сорокалетняя татарка, влюбленно заглядывающая ему в глаза и готовая, кажется, прямо здесь, при всех впиться в этого молодца своими искусанными алыми губами… компания загульных шабашников… цыганка в грязном цветастом платье пристает к кому-то погадать, а двое ее детей шныряют меж столиков… – это и был тот самый «народ», о котором он говорил с Кольцовым.

– Абрам, дай пену допить!

Герцианов поднял голову. Над ним стоял небритый и нечесаный алкаш лет пятидесяти, в грязной тенниске и с наколкой «Раб КПСС» на локте. Его наглый и голодный взгляд был прикован к двум пивным кружкам, которые стояли перед Герциановым. В них, на донышке, действительно была пивная пена.

Герцианов вздохнул:

– Здравствуй, земеля!…

– А ты чаво? Ты рази из брянских? – удивился алкаш.

– Нет, я из гомельских, – усмехнулся Герцианов. – Но тоже раб КПСС. А водки хочешь?

– Шутишь! – не поверил алкаш.

Герцианов нагнулся к своему портфелю, достал бутылку «Московской» и два стакана. Не спеша налил по полстакана. И пока он лил эту водку, и пока закрывал бутылку, и пока прятал ее снова в портфель – алкаш не отрывал завороженного взгляда от этих стаканов и, казалось, даже не дышал, чтобы не спугнуть свое неожиданное счастье.

– Ну, давай! – Герцианов подвинул ему один стакан, а сам поднял второй: – Давай, земеля, выпей с жидом! За вашу и нашу свободу!

И то ли потому, что Герцианов был уже достаточно «набравшись», то ли актерская его натура проснулась, но этот вроде бы негромкий тост прозвучал так, что на них посмотрели из-за соседних столиков. А ал каш тут же схватил свой стакан.

– За свободу, земеля! Фуй с ней! – быстро сказал он беззубым ртом, залпом, как в пустое ведро, опрокинул водку прямиком в горло и зажмурился, слушая, как идет эта водка по его абсолютно пустому пищеводу в совершенно пустой желудок. Потом открыл глаза, счастливо вздохнул и спросил: – А пиво дашь допить?

Герцианов разрешающе кивнул. Алкаш тут же взял обе кружки, но пену из них пил уже не спеша, врастяжку, с наслаждением. Герцианов не мешал ему. Только когда алкаш поставил обе кружки на стол, утер губы тыльной стороной ладони и сказал спасибо, Герцианов спросил:

– А как ты узнал, что я еврей?

– Да я не со зла, падла буду! – извинился алкаш.

– Я не к тому. Я вообще. Как ты узнал?

– Так оно ж чаво? Не видна рази? – сказал алкаш и даже, словно за поддержкой, оглянулся на окружающих.

– Ну вот! А многие считают, что в Советском Союзе трудно быть евреем, – сказал Герцианов негромко, но публично, то есть тем особым актерским манером, который всегда отличает мастера сцены, уверенного в том, что аудитория будет внимать даже его шепоту. – А оказывается – ничего подобного! Это в царской России трудно было быть евреем…

Действительно, несмотря на то что Герцианов вроде бы говорил тихо, только себе и этому алкашу, все, кто сидел за соседними столиками, умолкли и повернулись к ним. А Герцианов, словно не замечая этого, продолжал:

– Мой дед, например: он, чтобы быть евреем, должен был жить в черте оседлости – раз! Ходить в синагогу – два! Соблюдать субботу – три, не есть свинину и так далее. Иначе кто бы его считал евреем? Да ни за что! А у нас в стране быть евреем куда проще! Если у меня папа или мама евреи – все, я уже яврей, и ничего больше мне делать не надо. Даже обрезание делать необязательно. Обрезано у меня или не обрезано – вам же это все равно, правильно?

Вокруг неопределенно засмеялись, еще не решив, как реагировать на этот монолог. Только компания студентов в предвкушении развлечения врубилась с ходу:

– Давай, давай, дед! Скажи нам!

– Конечно, скажу… – Герцианов пересел со стула на край стола, но как-то незаметно для слушателей – так, как это делают профессиональные актеры-рассказчики. – Есть у меня обрезание или нет обрезания – не важно. Знаю я еврейский язык или не знаю – не важно. Ем свинину или не ем – все равно я еврей, и все тут. Даже в еврейскую школу ходить не нужно – их в нашей стране все равно нету. Стоит нам родиться от евреев-родителей, и мы уже евреи навсегда!

– Да это же этот… как его… артист! Герцианов! – узнал его кто-то в другом конце зала.

Но Герцианов, предупреждая оживление по поводу этого узнавания, поднял руку и пошел меж столиков, словно спустился со сцены в партер.