Кровь Заката - Вера Камша

От лихорадочных раздумий меня оторвало теплое прикосновение. Нет, за прошедшие столетия я положительно поглупела! Сначала не сообразила, как обстоят дела с «веретеном», а потом забыла, что ношу с собой талисман Астена, который сейчас буквально бился у меня на груди. Я вытащила фигурку лебедя, от которой исходило мягкое серебристое сияние, и молча протянула вперед на раскрытой ладони. За эти годы я привыкла думать, что у меня нет сердца, зато теперь оно отыгралось, пытаясь выскочить из моей груди. Неужели не поможет? Помогло… Розоватый мрамор пошел волнами, в стене появилась изящная маленькая дверь, я толкнула ее, но она не подалась.

Приглядевшись, я увидела что-то в замочной скважине, что-то, явно не бывшее ключом. Кольцо! Кольцо, вставленное камнем внутрь. Так вот что сделала Циала Благословенная. Она воспользовалась кольцом Адены как ключом, но не отпирающим, а запирающим. Что могло быть проще и надежнее?! Пока ключ в замке, из башни не выйти, а вынуть его может либо тот, кто вставил, либо, будем надеяться, обладатель лебединой магии, магии Адены. Я протянула руку вперед и почувствовала легкое прикосновение защитного заклятья. Меня признали своей. Я дотронулась до золотого ободка, и Кольцо словно бы само прыгнуло мне в ладонь. Овальный прозрачный камень вспыхнул ослепительным синим светом, напомнив мне глаза Астена.

Если бы не ройгианцы, Роман бы вошел сюда пятьсот с лишним лет назад, и, может быть, не понадобилось бы ни похода к Лунным островам, ни нашей с Рене жертвы. Дверь открылась, но я медлила, уж слишком страшным было бы узнать, что мы опять опоздали и Эрасти здесь нет. Изначально смертный, за полторы тысячи лет он мог погибнуть или, став величайшим магом Тарры, отыскать дорогу наружу, но в другие миры. Я стояла на пороге, убеждая себя не отчаиваться, если мы опять вытащили пустышку, и понимая, что пережить новое разочарование будет очень трудно.

2854 год от В.И.

23-й день месяца Сирены.

Арция. Мунт

Замок Святого Духа почитался местом гиблым и страшным, куда более страшным, чем Речной Дворец, в котором принял смерть низложенный супруг королевы Гортензии. Если несчастного мужеложца и прикончили, то сделали это люди. Это было понятно, а значит, не так уж и страшно. Даже тень незадачливого короля, уныло бродившая по галереям дворца в канун дня мученика Фернана, никого особо не пугала. Правду сказать, видел ее мало кто, разговоры ходили, но многие полагали их бреднями подвыпивших стражников и их веселых подружек. Нет, Речной Замок если и был опасен, то только для тех, кто перешел дорогу королю, или самим королям. Другое дело антонианцы и синяки. Конечно, в Арции они не забрали такой власти, как в той же Мирии, но нужно было быть очень смелым, чтоб пойти им наперекор. Жители Мунта с плохо скрываемым страхом косились на мрачную громаду Замка, которую не делал веселее даже золотистый кантский известняк, пошедший на облицовку стен. Девять башен были увенчаны Стрелами[53], десятая, обвалившаяся в незапамятные времена, казалась уродливым пнем. Ее несколько раз пытались восстановить, но она упрямо падала, едва только рабочие начинали устанавливать Стрелу. После четвертого обвала Предстоятель ордена приказал оставить попытки и из какого-то извращенного фатализма повелел переделать нижние этажи под епископские покои, что и было исполнено.

Вопреки ходившим по Мунту слухам, внутренности замка отнюдь не казались страшными. Чистые безликие помещения, квадратные, мощенные плитами дворы, узкие переходы, освещенные масляными светильниками. Ничего особенного. Что до комнат Его Преподобия, то покойный Доминик любил уют и аляповатую роскошь. Илларион же предпочел, чтоб его апартаменты не выбивались из общего ряда замковых помещений: опрятно, просторно и серо. Однако начинать с переделки собственных покоев новый епископ не хотел, равно как и жить среди изображений юных мучениц, весьма смахивающих на куртизанок, и вычурных бронзовых светильников. Илларион устроился в бывших комнатах секретаря Доминика, и только недвусмысленно выраженное недовольство Ореста заставило Иллариона взяться за переделки, оказавшиеся куда более монументальными, чем предполагалось вначале. Пришлось отдирать резные панели корбутского дубца, снимать бархатные и парчовые драпировки и шпалеры, на которых языческие воины в странных доспехах, защищающих явно не те части тела, с вожделением сдирали одежды с явно ничего не имеющих против дев.

Вытканные распутницы были приговорены к сожжению на замковом дворе, когда же их убрали, взору Иллариона предстала оштукатуренная стена, по которой змеились трещины от костылей, на которых висели непотребные изображения. Оставалось решить, чем их заменить: другими шпалерами, простым серым ковром без узора или же просто оштукатурить стену. Илларион задумчиво провел рукой вдоль змеящейся трещины, и внезапно большой кусок штукатурки отпал. Окна комнаты выходили на запад, и ласковые вечерние лучи неожиданно выхватили огромный глаз, светло и строго глянувший в душу епископа. Илларион застыл, как громом пораженный, а затем дрожащими руками бросился расчищать проступившее изображение. Куски штукатурки и сухая дранка словно только и мечтали, что осыпаться. Не прошло и полутора ор, как Его Преподобие, замерев от благоговейного восторга, стоял пред суровым мужским ликом.

Это был Кастигатор-Судия, строгий и неумолимый, скорбящий по тому, кому вынесен приговор, но уверенный в своей правоте. Изображение было слишком велико для этой комнаты, к тому же явно было неполным, и Илларион догадался, что некогда это помещение являлось частью храма и лишь затем было приспособлено под земные нужды ордена. И еще Его Преподобие понял, что должен восстановить святыню и сделать ее доступной для всех. Он переедет в другое здание, ибо негоже смертному жить в храме, тем более в таком. Но сколько же лет этой фреске?! Наверняка она была написана задолго до Анхеля, а краски даже не потускнели…

2855 год от В.И.

26-й день месяца Влюбленных.

Ифрана. Авира

Авира была красивым городом и, если уж на то пошло, ненамного младше Мунта. Раскинувшаяся на двух берегах не слишком полноводной, но отнюдь не захудалой реки Хары, она с 2502 года являлась столицей Ифраны, самочинно отложившейся от Арции. Впрочем, бывшая империя продолжала упрямо считать Ифрану своей провинцией. При Шарле Длинном и Франциске Грубом было не до возвращения потерянного, но, когда сначала Пьер Третий, а затем его внук Филипп покончили сначала с бунтовщиками, а потом и с голодом, взгляды Мунта вновь обратились на юг.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});