Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

есть обыкновенную, как в туалете на даче, паутину). Вышла из дома. Набираясь духу, сделала круг-другой по пустынным, ей казалось, спящим волшебным сном улицам – и заступила наконец за ограду парка Победы: словно вошла в заповедное пространство, где случаются необъяснимые чудеса.

Идя таинственной, окутанной сумраком аллеей (вопреки распространенному мнению, петербургские белые ночи бывают и такие – темные), Анна сдувала липнущую к губам вуаль, исподволь наблюдая за эффектом, который, по ее глубокому убеждению, она должна производить на встречных одиноко фланирующих мужчин.

Беда в том, что встречного движения не наблюдалось.

В парке было пусто, если не считать подозрительного вида парней у скамейки рядом с урной, в которую они прицельно плевали, сопровождая откровенно жеребячьим ржаньем каждый удачный, с их точки зрения, плевок, – на Анну они не взглянули, видимо, приняв за существо из другого мира, где не только она, а все без исключения дышат духами и туманами и куда здешним аборигенам даже спьяну не проникнуть.

Впрочем, как бы высоко в сравнении с ними Анна себя ни ставила, мимо их разбойной компании она прошла с некоторой опаской – поди знай, что на питерских гопников накатит. Даже здесь, в приличном (более чем!) районе, куда стремятся новые русские, чьим детям обеспечено светлое будущее, чего не скажешь об этих угрожающего вида молодчиках. Не будь она в образе Прекрасной Дамы, она бы их даже пожалела, как пожалела бы всякую живую тварь.

Стоило ей подумать о живой твари, как из-под фонаря, напоминающего поднятый и одновременно опущенный шлагбаум (этот странный оптический эффект обеспечивала его длинная, лежащая поперек дороги тень), выступила темная фигура и, держась метрах в трех поодаль, последовала за ней. Прежде чем фигурант будущего уголовного дела к ней приблизился, Анна успела пережить приступ неконтролируемой паники: «Бандит, вор… сейчас… подкрадется и ударит…»

Съежившись, втянув голову в плечи, она не разобрала слов, с которыми этот странный и страшный человек к ней обратился, – к тому же с южным акцентом; собственно, он и был «из этих», которые носят трикотажные, низко надвинутые шапки и куртки из кожзама, и кого, по мнению коренных ленинградцев, следует опасаться, по меньшей мере не входить в контакт.

Между тем опасный незнакомец (на первый взгляд она дала бы ему лет сорок) держал себя уважительно: не заступая за демаркационную линию, обозначенную тенью от фонаря, путано объяснял, что работает-де поблизости, его бригада ремонтирует старую, он назвал ее «убитой», квартиру; что, выставляя деревянные окна, которые меняют на пластик, они нашли под двумя подоконниками старинные монеты; в интернете сказано – дорогие, может, даже по пять тысяч, хотя пять – это, конечно, слишком, пусть хотя бы по тысяче. И, замявшись, признался, что ищет человека, – протянул руку и раскрыл ладонь.

Как ни старалась, Анна не могла взять в толк, чего он от нее-то хочет. Но когда молнии страха улеглись и свернулись калачиками, обратила внимание на две тонкости: во-первых, говорит он хотя и с южным акцентом, но грамотно; во-вторых, обходителен – что в его обстоятельствах не так-то просто, не всякий ленинградец бы справился: оставаясь в рамках вежливости, признаться, что ищет с нею знакомства…

Соединив одно с другим, добавив к этому свои собственные тайные ожидания, Анна, вместо того чтобы оскорбиться, как на ее месте сделала бы любая другая женщина, ощутила острый холодок любопытства; да и время, оставшееся до роковой черты, стремительно таяло, как кусочек льда, как талая вода, уходящая сквозь пальцы. И что потом? Сухой песок, из которого ей уже никогда не выбраться… И вот, закрыв глаза на все возможные последствия, Анна протянула руку. Осторожно, двумя дрожащими пальцами, взяла монету с ладони незнакомца, подтвердив тем самым свою готовность на все дальнейшее…

Оставалось решить: где?

Будь он не «из этих», ответ, собственно говоря, бы напрашивался; но, представив себя в резиновой квартире (о таких, набитых под завязку, где приезжих как сельдей в бочке, она была наслышана), Анна невольно содрогнулась и задержала дыхание – из страха впустить в себя едкий запах: грязных подушек и одеял; сальных желез и таких же сальных глаз, следящих за нею из всех углов запущенного донельзя помещения; к едкому запаху чужого жилья примешивалась остро-сладкая струя чужой для нее еды.

Выдохнув с отвращением – уже не столько к тяжелому запаху, сколько к самой себе: что за гадости лезут ей в голову, когда речь о такой, в сущности, простой невинной вещи, как свидание, – Анна подумала: «Все что угодно – только не у него», – отчетливо осознавая, что «все что угодно» – пустые слова; в действительности есть только ее квартира, вернее, комната; куда, если повезет, они сумеют проникнуть незаметно. «А нет – скажу: коллега с работы, имею я право пригласить на чай?» – и, взяв мужчину под руку (одним этим жестом сжигая за собой мосты), повела его к выходу из парка, все-таки сыгравшего свою волшебную роль.

На сей раз гопники ее заметили – проходя мимо оккупированной скамейки, Анна кожей чувствовала неприязненные взгляды, которыми они ее обшаривали. Пристальный осмотр завершился молодецким посвистом и ржаньем – чему она, занятая своими мыслями, не придала значения: пусть себе свистят; и только потом, уже за оградой, вспомнила, что даже не знает его имени, но так даже лучше: будто все происходит не наяву, а в заповедном пространстве, где нет ни имен, ни материнских запретов – одна безбрежная свобода. Не об этой ли свободе говорил отец Павлика, ее несостоявшийся муж?

За этими трудными раздумьями Анна как-то не заметила, вернее, упустила из виду, что ее безымянный спутник держит себя по меньшей мере странно: то ускоряет шаги, то старается идти помедленнее – словно ищет повод сбежать.

Между тем они уже подошли к парадной.

– Вы… пожалуйста, постойте. Я сперва поднимусь… – Анна не успела сказать: а потом спущусь за вами.

Рука, которую незнакомец держал неловким кренделем, вдруг напряглась, и он, сведя брови к переносице, забормотал что-то непонятное: про дорогую старинную монету, которую она взяла и положила себе в карман.

– Я ждал… Продать надо. Боялся, скажут, украл. Мне в полицию нельзя. – Осторожно высвободив руку, он отодвинулся от Анны. – Я, когда увидел, подумал, хорошая женщина. Не обманет, рассчитается по-честному. Меня из детства так учили: старая женщина, она – как мать…

Первым движением Анниной души было умереть. Вторым – убить.

Опутанная этим неразрешимым противоречием, Анна сунулась в карман, нащупала проклятую монету и, жалко замахнувшись, швырнула обидчику в лицо.

Он в то же мгновение отпрянул – сорвался с места, побежал, на бегу спотыкаясь, то и дело оглядываясь, словно ждал по меньшей мере выстрела в спину.

Анна стояла под железным козырьком у двери в парадную, безвольно опустив ослабшие