Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

H. ф.-Мекк.

21. Чайковский - Мекк

Неаполь,

1882 г. февраля 27 - 28. Неаполь.

27 февраля/11 марта 1882 г.

Дорогая моя! Я получил Вашу депешу на другой день по отсылке к Вам моего последнего письма, в которое вложил письмо Саши. Я решил тогда, что, вероятно, письмо мое дошло до Вас тотчас после того, как Вы мне телеграфировали, и надеюсь, что так оно и было. Но только сегодня мне пришло на ум, что мне следовало бы тогда же депешей отвечать на вопрос Ваш. Простите, что я этого не сделал. Несмотря на то, что мы с г. Postiglione расстались лютыми врагами, письма доходят до меня очень аккуратно, благодаря тому, что в день переезда я отправил на почту комиссионера, коему поручил устроить, чтобы все письма, адресованные на виллу Postiglione, доставлялись сюда. В новом нашем помещении нам далеко не так просторно, как было на Posilippo, но я очень доволен чистотой, порядочностью этой гостиницы и крайнею любезностью ее хозяина.

В Неаполе заниматься с выдержкой, усидчиво и в установленные часы, как это я делал в Риме, невозможно, особенно, когда наступит такая дивная, сказочно-чудная погода, как та, которою мы пользуемся вот уже три дня. Я почти ничего здесь не делаю и даже не стыжусь своего безделья. Неаполь не дает возможности заниматься; своим шумом, своей красотой и яркостью красок он отвлекает ум от работы. Поэтому я никогда не согласился бы прожить здесь долго, так как долгое безделье для меня невыносимо. Но человек, приезжающий сюда на несколько дней, должен оставить всякое помышление о труде, если этот труд требует умственного напряжения. Возможно ли думать о наилучшем способе гармонизации церковных мелодий Обихода (чем я собирался здесь заняться), или о выборе оперного сюжета, или о форме будущего симфонического сочинения, когда по целым часам не оторвешься от окна, глядя на это чудное синее море, слегка подернутое зыбью, на Везувий, красующийся во всем своем величии, словом, на всю эту несравненную красоту. Мы совершили несколько интереснейших прогулок, а именно: были 1) в Геркулануме, 2) в Пуццоле, Байе и на Мизене и 3) в Сamaldоli. Не знаю, совершали ли Вы поездку в этот покинутый, опустелый монастырь, с которого открывается грандиозно-роскошный вид на весь залив с его берегами и островами. Не говоря об этом виде, и самая поездка и потом пешеходная прогулка по тропинке, с обеих сторон которой, среди травы, мы находили массы фиалок и других весенних цветов, была удивительно приятна.

Не знаю хорошенько, вследствие чего и на основании какого права все неаполитанские монастыри секуляризованы [Секуляризация - переход из духовного в светское владение.], но только мне это очень досадно. Монастыри эти много утратили, перестав быть убежищем старичков капуцинов. Когда я был в Сamаldоli в первый раз, в 1874 г., там еще было три монаха, принимавшие туристов; в монастыре был порядок и следы забот и хозяйственного управления. Теперь не осталось ни одного, и нас принимал какой-то весьма несимпатичный казенный сторож. Монастырь и сад заброшены, везде беспорядок, нечистота, и отсутствие отцов капуцинов значительно уменьшает поэтичность впечатления. Монастырь, как место, куда человек удаляется от суеты мира ради созерцательной аскетической жизни, мне симпатичен. Знаю, что есть монахи лицемеры, тунеядцы, развратники, но что из этого следует, кроме того, что всё несовершенно в этом мире? И во всяком случае не понимаю, по какому праву из такого роскошного, много веков процветавшего монастыря, как, например, здесь S.-Mаrtinо, можно прогнать монахов и из их художественно прекрасного и примененного к монашеской жизни здания сделать плохой музей? Когда в S.-Martine я вошел в чудную капеллу, в течение нескольких столетий украшавшуюся монахами, и увидел спящего около алтаря сторожа в шапке, мне было досадно и противно. И в Саmаldоli я сердился на мудрых правителей, бесцеремонно изгоняющих монахов из принадлежавшего им жилища.

Воскресенье, 28-го

Только что получил Ваше письмо. Вы спрашиваете, сколько времени пробуду в Неаполе? Около двух недель. После того отправлюсь с братом и его свитой в Флоренцию, где водворю его на несколько недель. Сам же, пробыв в Флоренции несколько дней, отправлюсь в Москву к свадьбе брата, который этого непременно желает. Так как свадьба назначена на 4 апреля, то, дабы несколько дней пробыть с братом, мне необходимо приблизительно к 25 марта быть в Москве.

Сегодня я был в Помпее и испытал великое наслаждение. До отъезда непременно еще раз там побываю.

Будьте здоровы, дорогая моя!

Безгранично Вам преданный

П. Чайковский.

22. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

7/19 марта 1882 г.

Милый, дорогой друг мой! Я давно Вам не писала, но моя рука так мучит меня, что я поневоле должна исполнять предписание доктора поменьше делать движения рукою. Втирание, которое я употребляю, мало помогает, а других средств, как обыкновенно против нервных болезней, кажется, нет.

Вчера уехали Володя с Лизою и увезли моего дорогого Воличку. Не могу выразить Вам, милый друг мой, с какою тоскою я рассталась с этим милым, нежным ребенком, и он также, это несравненное дитя, совсем пригорюнился при расставании и на вопрос, о чем он так печален, - отвечал, что ему очень грустно уезжать отсюда, так что его уже утешали, что ведь мы же увидимся, не навеки расстаемся. Ах, какой это милый, деликатный ребенок. Теперь у нас ужасно опустело и потускнела жизнь. В этой огромной даче нас всего пятеро, мне уже хочется скорее уехать отсюда, тем более что эта сушь, с страшным солнечным припеком, очень дурно действует на здоровье; надо уходить к морю, к большому резервуару влаги.

Что сталось с Вашим проектом проехаться в Алжир, милый друг мой, отчего он расстроился?

На Camaldoli я никогда не была и только всегда любовалась на него с дороги на Posilippo и собиралась туда съездить, но каждый раз лень нападала. Относительно уничтожения монахов я совершенно согласна с Вами, милый друг мой, что касается поэтической и мечтательной стороны жизни; с точки же зрения политико-экономической я нахожу их уничтожение [конец не сохранился].

23. Чайковский - Мекк

Неаполь,

7/19 марта 1882 г.

Дорогой, милый друг! Доживаю теперь последние неапольские дни. В среду или четверг мы предполагаем съездить на Капри, оттуда в Сорренто на два дня, через Castellamare вернуться и тотчас же уехать во Флоренцию.

Сегодня я окончил совершенно свою музыку к всенощному бдению, которую начинал было еще летом, потом оставил и только здесь снова за нее взялся. Очень трудно работать в Неаполе. Не говоря уже о том, что красоты Неаполя рассеивают, отрывают от дела, есть еще одно обстоятельство, препятствующее заниматься, - это несмолкаемые ни на минуту шарманки, которые иногда доводят меня до отчаяния. Случается, что их две, даже три разом играют, да еще где-нибудь поют, а там невдалеке берсальеры [итальянские стрелки] шагистикой занимаются и трубят неустанно от 8 часов утра до 12. Однако ж, несмотря на всё это, мне так хотелось поскорей окончить начатую работу, что в последние дни я занимался очень усердно и успел совершенно окончить свой труд.

В свободные от занятий и прогулок часы я прочел очень интересную недавно вышедшую книгу о Bellini. Книга эта написана его другом, восьмидесятилетним старцем Florimо! Я всегда питал большую симпатию к Беллини. Еще ребенком я плакал от силы чувства, которое возбуждали во мне изящные, всегда проникнутые меланхолией мелодии его. И до сих пор, несмотря на многие его недостатки, на плоские его аккомпанементы, на площадные, банальные стретты его ансамблей, на грубость и пошлость речитативов, у меня сохранилась симпатия к его музыке. О жизни его, кроме того, что умер он рано и был чувствительным, добрым человеком, я ничего не знал. В книге Florimо, кроме биографии Беллини, напечатана и его довольно обширная переписка. И вот я принялся читать с большим удовольствием описание жизни композитора, с давних пор окруженного в моем воображении ореолом какой-то особенной поэтичности. Мне казалось, что Веllini должен был быть в жизни таким же детски-благодушным существом, каким был Моцарт. Увы! Пришлось вытерпеть разочарование. Оказывается, что, несмотря на всю свою талантливость, Беллини был очень дюжинная личность. Он весь поглощен в самообожание, восхищается каждым своим тактом, не переносит совершенно никаких осуждений своей музыки, повсюду видит врагов, интриганов и завистников, хотя успех не покидал его ни на один почти день от самого начала его карьеры до самого конца. Судя по письмам, он никого не любил, ни о ком никогда не заботился, и вообще для него вне того, что касалось его интересов, как бы ничего не существовало. Замечательно, что автор книги, по-видимому, вовсе и не заметил, какое неблагоприятное чувство к Беллини возбуждают его письма, - иначе он бы не напечатал их.