Учебник рисования - Максим Кантор

— Если у человека есть лаве, — говорил Щукин, — то он свое лаве и защищать будет, куда денется? Так либерализм и победит.

— Разве ты, Щукин, либерал? Ты либералиссимус! — говорил Голенищев.

Труффальдино выяснял с Пияшевым соотношение цены и качества обслуживания.

— Я деньги в Европе заработал, — говорил Труффальдино значительно, — у меня признание мировое. И услуги должны быть на уровне. Здесь, слава богу, не притон какой-нибудь.

Поговорили и о политике, явили друг другу осведомленность. А если этот — туда? Ну, тогда, сами понимаете. А если тот? Ну, тогда вообще. Гости говорили осторожно, приглядываясь, пробуя собеседника — как на эту фамилию отреагирует? А на ту? Один лишь Труффальдино не понимал значения происходящего — догадался даже Пияшев и возбудился несказанно. Метнулся в фойе: выставил подгулявшего портфельного менеджера, отказал двум молодым людям из провинции. Закрыто! Комиссия! Не обслуживаем! Завтра приходите! Вам тут не бордель — салон массажный! Вот так и делается история — солидные люди зашли, посидели. И не куда-нибудь зашли, а к нему, к Пияшеву! Он вился возле столика, определяя, кто в застолье главный.

— Приятно, что тихо, — сказал Щукин.

— Шампанское неплохое, — сказал Леонид.

— После парламентской суеты, — сказал Кротов.

Затем к гостям вызвали девушку Ларису.

Кузнецов с Анжеликой услышали звуки, похожие на кудахтанье.

— Это когда Лариске хорошо, — пояснила Анжелика, — она кудахтать начинает. Такой у нее организм. Я вот, например, выть начинаю. Если я вою, ты не думай, это мне хорошо. Когда больно, я тогда кричу.

— Хотел бы я вот так же Дупеля натянуть, — заметил Щукин спутникам.

— А купеческая солидарность? — спросил Леонид.

— Какой он купец? — под напором банкира Лариса зашлась в кудахтанье. — Интриган, все под себя гребет!

Вызвали к гостям и Анжелику. Банкир Щукин выказал обычную прыть и овладел Анжеликой, а Труффальдино щипал девушку за грудь.

— Как думаешь, — спросил Леонид, — Дупель — либерал?

— Какой он либерал? Ты жопой будешь крутить или нет? Такой же либерал, как эта вот тварь.

Кузнецов все это время сидел на кровати в комнате Анжелики, слушал, как девушка воет. Анжелика выла долго, потом начала кричать. Крики прекратились, гости сделали перерыв, открыли еще бутылку.

— За что предложу выпить, — сказал Пияшев, суетясь, — это за новую Россию. Как общество переменилось! Двадцать лет прошло — и не узнать! Мог бы я, простой работяга, сидеть с учеными людьми за одним столом? Неграмотный был осел! Так бы и остался на заводе, если бы не Горбачев. Спился бы! Спасибо перестройке, демократии спасибо! Лично — Михаилу Сергеичу спасибо, расшевелил страну. Ведь спали, мертвым сном спали!

Как это обычно бывает среди людей деловых, гости воспользовались неформальной ситуацией для обсуждения щекотливых тем, обсудили, в частности, финансирование либеральной партии на грядущих выборах. Голенищев легко направлял разговор — как обычно, говорил мало, но у собеседников оставалось ощущение того, что он сказал много и нужно действовать.

— Допустим, поддержу, — говорил Щукин Кротову, — но, имей в виду, я Тушинскому тоже обещал. Я человек слова.

— Тушинский своего не упустит, — с досадой говорил Кротов.

— Слово русского купца крепко. — Казалось бы, давно ли стал Щукин купцом? Но у него утвердилось мнение насчет купеческого сословия: — Что будет с обществом, если купец обманет?

— Да ничего не будет, — весело сказал Голенищев, — обвешивали и будут обвешивать.

— Это Дупель обвешивает, а я нет.

— Он ведь и тебя обвесил, верно?

— Я числю себя в купеческой гильдии, — подал голос Пияшев, — а я денег зря не беру. Товар первосортный. В других салонах обманут — а здесь все по совести! А ведь был простой работяга, как жизнь переменилась! Спасибо Михаил Сергеичу! — он снова предложил клиентам на обозрение свое хозяйство: ведь чего добился за считанные годы. Кафель, между прочим, итальянский.

— Поддерживаешь демократию? — спросил хозяина Голенищев, призывая друзей посмеяться. — Кротову на выборах поможешь?

— Рад бы. — Видно было, Пияшев боится отказать. — Много надо?

— Пару миллионов дай, — сказал Голенищев весело.

— Откуда у меня столько?

— Не жмись! Это ж на общее дело! Открытое общество строим.

— Момент такой, — сказал Пияшев, — что никак не могу. Франчайзинг осилим, девочек новых наберем, сеть салонов наладим, тогда — да. К президентским выборам на ноги встанем. А пока — успехов тебе, Дмитрий, удачи! От всего сердца!

— Профукаем демократию, — заметил Голенищев, — каждый в стороне отсиживается — а общее дело страдает.

— Не дадим Кротова в обиду, — сказал Щукин, — неужели большевиков к власти пускать?

Перекурив и отдохнув, Щукин подступил к девушке опять.

— Кстати о Тушинском, — сказал Щукин. — Вот кто силен. Ездили мы с ним в Казахстан, по одному делу… Ну и я, конечно, не сплоховал.

— Фотографий не осталось? — спросил Кротов между прочим.

— Какие фотографии! Пьяные все были, не до съемок.

— Просто на память, — заметил Кротов, — бывает, сделают кадр на память

Щукин расположил Анжелику на диване с той же профессиональной заботой, с какой живописец расставляет треногу на пленэре: одну ногу сюда, другую — туда, проверил надежность опоры, похлопал по пояснице, обеспечивая нужный прогиб.

— Да нет, — сказал он, — на память не снимали. И так запомнили: с утра конституцию Казахстана с французским министром сочинили, потом землю делили, потом в бане концессию на алюминий подмахнули. Тушинский, он советником у казахов был. Горячее время.

Щукин взглянул на готовую к работе Анжелику, подумал, внес коррективы в конструкцию.

— Значит, вместе с Дупелем — Тушинского толкаешь? Открытое общество строите?

— Вместе с Дупелем?

— Подумал: общие у вас интересы.

— У нас — общие?

— Вот если бы кадры остались, — тоскливо сказал Кротов, — бывает, люди с собой фотоаппарат в баню берут.

— Тушинский себя бережет, осторожный, сука, — неожиданно зло сказал Щукин. — Думаешь, если бы у меня снимки были, я бы Левкоеву Нижневартовск отдал? Думаешь, я бы сюда пришел? Баб я, что ли, не видел? Я бы Дупелю с Левкоевым уже могилу вырыл.

— Есть и другие способы.

Пияшев мало что понимал в разговоре — но очевидно было, что решается судьба державы.

— Говори тогда, не тяни.

— Бизнес у него прозрачный — так все говорят.

— Прозрачный! С прошлого года прозрачный! Да не дергайся ты!

— А вот его штаб картинами спекулирует, — сказал Кротов, подчиняясь взгляду Леонида Голенищева, — народное достояние.

— А что картины? Я сам у какого-то задохлика на полтораста штук накупил — оказалось, им цена пятак. Левитан, называется. Ну, прижали пацана, отдал. Долго, правда, отдавал — пока родительскую квартиру продал, пока дачу. Намаялся я с этим искусством.

— Там на миллионы, — сказал Леонид, — культурное наследие.

Арсений Адольфович Щукин сосредоточенно смотрел на зад Анжелики, припоминая подробности культурной жизни. Реституция немецких картин? Нет, не то. Второй авангард? Что-то такое говорили ему коллеги. Аукционы? Антиквариат? Как-то мелко.

— Зацепиться дай — я его зарою.

— Там есть за что зацепиться.

Щукин победно крякнул, но доказать силу не успел. Анжелика, строптивый характер которой не раз вызывал нарекания руководства, вырвалась и побежала прочь — захлопнула дверь своей комнаты и на крючок заперлась.

— Склочная девка, — сказал Пияшев. — Налаживай с такой франчайзинг! Ничего, сейчас обратно придет.

— Сами сходим, — сказал возбужденный Щукин. — Интересно ты мне рассказал. Значит, говоришь, есть моменты? Есть над чем работать?

— У нее мужчина в комнате, — сказал Труффальдино и дернул дряблой щекой при воспоминании о Кузнецове.

— Интересно, — банкир Щукин встал, расправил плечи, — поглядим, какой у нас соперник.

Компания двинулась в комнату Анжелики, причем Кротов старался забежать вперед, чтобы не допустить драки, Труффальдино норовил отстать, чтобы не попасть под руку, а Пияшев объяснял клиентам, что это просто технический перерыв — бывает так на производстве, что конвейер встанет или солярка в комбайне кончится. Зальем солярки — и все в порядке. Голенищев же смотрел на них со стороны — и веселился.

Поскольку банкир Щукин начинал трудовую деятельность рядовым рэкетиром, то известная потребность в простой здоровой физической работе сохранилась у него. Коктейли, банкеты, брифинги, тесные смокинги, сколько можно? — тут кто угодно взбунтуется. Нет-нет да и вспоминал он удалые дни разбойной юности, которая закономерно сменилась депутатскими буднями в правительстве Москвы, рутиной оформления подрядов на строительство третьей кольцевой автодороги, а затем и банком Мосрезервстрой, который открыл он с благословения мэра, бесконечными бумагами, командировками, банями с губернаторами и т. п. Его крупному телу не хватало простора, не хватало жизненной деятельности. Если требовалось приложить усилие, поработать руками, например сменить колесо у «мерседеса» вытащить трудную пробку из бутылки, дать подзатыльник официанту — Арсений Адольфович Щукин обходился без посторонней помощи. В России твердый характер необходим — покрышки на плохих русских дорогах лопаются, а также сплошь и рядом случается, что обсчитывают в ресторанах. Конечно, в солидном заведении такого безобразия не случится, а вот в провинции — запросто. У них, провинциальных жуликов, расчет простой — если человек тратит по тысяче долларов на обед, он лишнюю сотню-то и не заметит. Щукин, однако, замечал. Но метрдотеля не звал, стражу свою на вора не науськивал. Напротив того, с удовольствием отстранял он свиту, подходил к официанту и крепкой рукой сбивал прохвоста с ног. Что, сучонок, говорил обычно Щукин, думаешь, деловой человек постоять за себя не может? Что, дармоед, думаешь опять революцию устроить? Народец у нас хилый, говорил он, давая шельме-официанту пинка, на ногах мужичок не стоит.