Алкоголик - Андрей Воронин

— Жрать? — задумчиво переспросил Кулаков. — Погоди-ка…

Он вернулся к машине, открыл дверцу, покопался на заднем сиденье и вернулся, держа в руке какой-то продолговатый сверток.

— Возьми, — сказал он, протягивая сверток Чижу. — А то вдруг гости или сам… гм… передумаешь…

Чиж принял сверток, по его прикладистой тяжести сразу догадавшись, что находится внутри, развернул вощеную бумагу и посмотрел на этикетку. В бутылке был весьма дорогой и изысканный коньяк. Чиж такого еще не пробовал. Рот его внезапно наполнился слюной, как у собаки Павлова. Это было так унизительно, что у Чижа вспотели ладони.

— Прости, чемпион, — сказал он, возвращая Кулакову бутылку. — Тебе не кажется, что мне все же нужен шанс?

— Ох черт! — огорчился Кулаков. — Какая же я дубина! Мне жена все время говорит: ты, говорит, у меня хороший, добрый, только очень неотесанный… Я, дурак, обижался, а она права…

Он еще что-то говорил, извинялся и оправдывался, прижимая бутылку к груди, как ребенка, но майор уже повернулся к нему спиной и двинулся своей дорогой, стараясь держаться прямо. Ему было паршиво — пожалуй, даже хуже, чем в тот день, когда ушла жена.

— Счастливо, Гаврилыч!

— крикнул ему вслед Кулаков.

Чиж, не оборачиваясь, вскинул правую ладонь в прощальном жесте. Одинокий герой уходит навстречу полчищам врагов, подумал он о себе. Майор Гаврилыч против Змея Горыныча…

Он сходил в гастроном, купил каких-то продуктов, не отдавая себе отчета в том, что покупает, постоял возле винно-водочного, с мазохистской обстоятельностью разглядывая ряды разноцветных этикеток. Наглядевшись вдоволь, он купил двухлитровую бутыль минеральной и пустился в обратный путь, все время стараясь избавиться от навязчивого ощущения, что он одинокий герой невидимой смертельной битвы.

«Ты жалок, приятель, — твердил он себе по дороге. — Жалок и смешон. Ты мучаешь себя и сам же себя жалеешь. Жалеешь и гордишься собой, потому что взял себя в руки и попытался изменить свою жизнь к лучшему. А к лучшему ли? Между прочим, это еще вопрос, что для меня лучше. Трезвость — норма жизни. Это отличный лозунг, только в нем пропущено одно слово. Это слово „собачьей“».

Он старательно осмеивал и унижал себя, но никак не мог избавиться от чувства, что идет по дну глубокого водоема, преодолевая чудовищное сопротивление многометровой толщи воды. В мозгу опять сам собой всплыл мотив «Желтой субмарины». Мимо, поблескивая круглыми глазами, как диковинные разноцветные рыбины, проплывали автомобили, ветви деревьев вяло шевелились в густом послеполуденном воздухе.

«Сволочь, — подумал он о Кондрашове. — Втравил меня в историю, народный избранник. На кой черт я вообще с ним связался? Пускай бы подыхал. А этот его Абзац просто наглец. Дал Иванову в морду и пошел себе дальше, хотя не мог не понимать, что на даче его ждут не дождутся. Может, он наркоман? Этот его побег на пикапе нормальному человеку в страшном сне не привидится, такое только по телевизору могут показать… Впрочем, там, на дороге, мы оба здорово смахивали на маньяков — он по-своему, а я по-своему…»

Описание внешности Абзаца, данное по рации наблюдателями, и то, что майор успел разглядеть сам, готовясь погибнуть под колесами «шевроле», странно гармонировали с диким стилем поведения предполагаемого преступника, складываясь в весьма интересный портрет. В конце концов, что мешает известному киллеру быть в то же время одним из последних сохранившихся в природе хиппи? Между прочим, это было бы отличной маскировкой. Конечно, каждый встречный сержант станет проверять у него документы, но если паспорт в порядке, то такие проверки пойдут нашему мокрушнику только на пользу. А хиппи — это алкоголь, травка и наркотики. Два прокола подряд — это многовато для профессионала, если он в полном порядке. А вот если он обкурился, или укололся, или как следует принял на грудь, то проколов может быть и больше чем два. Правда, начав пить и колоться, профессионал очень быстро перестает быть профессионалом.

Иванов что-то такое говорил о волосатиках, собирающихся на Гоголевском бульваре. Битломаны, конечно, народ тихий, и у меня лично они ничего, кроме симпатии, не вызывают, поскольку я и сам недалеко от них ушел. Но!.. В семье не без урода — это раз. Человек с такой экзотической внешностью и стилем поведения, как у нашего киллера, обычно нуждается в общении с себе подобными — это два. Компания эта такова, что мне будет легко туда внедриться, — это три. Ну а если все это пустые домыслы и дело не выгорит, я хотя бы с толком проведу вечерок, разговаривая о понятных и приятных мне вещах с понимающими людьми. Не телевизор же смотреть, в самом-то деле!

Вернувшись домой и перегрузив в холодильник купленные продукты, майор первым делом полез на антресоли. Несколько минут он терпеливо рылся в пыльном хламе, но очень быстро потерял терпение и опрометчиво дернул за край какой-то изъеденной молью тряпки, который все время лез ему в лицо, мешая проведению раскопок. Тряпка оказалась его старой шинелью, в которую был завернут китель старого образца, которым, в свою очередь, были обернуты стоптанные хромовые сапоги и две пары форменных ботинок. Помимо вышеперечисленного, в узле оказались новенькие с виду форменные галифе и небольшой, но очень увесистый оловянный бюст Феликса Эдмундовича Дзержинского, кокетливо раскрашенный под старую бронзу. Узел был придавлен рулоном разрозненных обоев, оставшихся от многочисленных ремонтов, поверх которых лежал древний фотоувеличитель «Нева» на квадратной деревянной подставке. Когда Чиж потянул за полу шинели, все это богатство посыпалось ему на голову и с жутким грохотом обрушилось на паркет. В воздух поднялось густое облако едкой пыли, похожее на ядерный гриб в миниатюре. Скорчившийся в три погибели и судорожно вцепившийся в стремянку обеими руками Чиж разразился длинным проклятием, которое закончилось громовым чихом. После этого майор выпрямился, протер запорошенные глаза и наконец снял с антресолей искомый предмет, который оказался старенькой шестиструнной гитарой с обшарпанной декой, потертым грифом и позеленевшими медными струнами.

Он стер с деки пыль рукавом рубашки, присел прямо на верхнюю ступеньку стремянки и принялся настраивать инструмент. Его музыкальный слух оставлял желать лучшего, старая гитара не настраивалась, и он провозился минут сорок, прежде чем звучание шестиструнки его более или менее удовлетворило. После этого майор исполнил некий музыкальный отрывок, в котором не без труда можно было узнать знаменитую «Girl». В незапамятные времена Чиж неоднократно предпринимал попытки освоить искусство игры на гитаре, но все его потуги закончились ничем. Странные звуки, которые издавала видавшая виды шестиструнка, можно было назвать музыкой лишь с очень большой натяжкой. Каждый аккорд отделялся от предыдущего мучительной паузой, в течение которой Чиж старательно расставлял по струнам отвыкшие от такой работы, окончательно потерявшие подвижность пальцы. Физической силы ему было не занимать, но все равно он не мог толком прижать струны к грифу, и звуки получались приглушенными, скомканными. Через десять минут такой работы Чиж взмок, как будто разгружал мешки с цементом, а кончики пальцев его левой руки украсились глубокими вмятинами от струн и так болели, словно с них содрали кожу.

Тем не менее майор остался доволен своим небольшим экспериментом. Главная цель этого самоистязания была достигнута: он сумел настроить себя на общение с битломанами и более или менее вжился в образ. Кроме того, на протяжении последнего часа он ни разу не подумал о выпивке, занятый совсем другими мыслями.

«Вот так и будем действовать, — подумал он, спускаясь со стремянки с гитарой под мышкой. — Это ведь совсем просто. И пошел он подальше со своим центром Маршака!»

Последняя мысль относилась к Кондрашову. Депутат никак не выходил у Чижа из головы, и майор с некоторым удивлением обнаружил, что уже успел свыкнуться с тем, что ему необходимо пройти курс лечения и реабилитации. Он до сих пор избегал даже мысленно произносить слово «алкоголизм», но ситуация от этого не менялась: он был алкоголиком и знал это. Он не сомневался, что рано или поздно об этом станет известно всем, в том числе и подполковнику Лаптеву. Поэтому Чиж сейчас был готов с радостью ухватиться за любую соломинку, будь то супермодерновый реабилитационный центр или тусовка стареющих бездельников на Гоголевском бульваре.

Полутора часами позже, одетый в потрепанный и вылинявший почти добела джинсовый костюм, майор Чиж вышел из метро на Пречистенке и неторопливо двинулся по Гоголевскому бульвару, на ходу вынимая из кармана сигареты. Ему все время приходилось напоминать себе, что торопиться некуда: он находится в вынужденном отпуске, его никто не ждет, и нет никакой необходимости нестись сломя голову. Перестроиться на такой неторопливый ритм оказалось очень непросто, но в те немногие моменты, когда Чижу удавалось отключиться от мыслей о делах, он получал давно забытое удовольствие от неторопливой прогулки по тенистой алее, где, как и много лет назад, на скамейках сидели пожилые пары, а по газонам с визгом носилась детвора. За узорчатой чугунной решеткой, шурша шинами по асфальту и время от времени рыча двигателями, проносились машины, но они существовали в каком-то ином измерении, словно были отделены от этой аллеи и лениво бредущего по ней Чижа толстым пуленепробиваемым стеклом. Постепенно майор совсем расслабился и вскоре поймал себя на мысли, что ему уже очень давно не было так хорошо и покойно.