Фея - Игорь Соколов

Какой-то мертвый льстец все еще продолжал в забытьи молиться на покосившийся крест своего начальника и горько плакал от невозможности сесть за свой рабочий стол и погрузиться в чтение бесполезных бумаг…

Ветер подхватывал мертвых и уносил их еще дальше, будто вырывая из них отзвучавшие знания…

– Вас посещают, – сказал я уснувшему сыну, хранящему в сердце своем давно растаявшее тепло своей родной матери…

– Я люблю мир, – сказал он мне и я вдруг у3видел, что за его спиной растут два белых крыла, и что он ангел…

– Как, – спросил я его, – вы обитали в неправде, а стали ангелом…

Ангел приложил палец к губам и призвал меня в храм Святого своего…

Хранящая молчание кладбищенская часовенка тут же раскрылась по одному взмаху его ангельских крыл…

Теплый свет коснулся моего зрения и увидел я одни человеческие уста, исходящие нежным сказочным светом…

Уста говорили, но вместо слов из них выбиралась одна чудесная музыка…

Музыка поднимала всех и живых и мертвых и кружила их незримым вращением вокруг Вечной Истины, ибо она музыка и была той самой Вечной Истиной, которую при жизни не расслышали люди…

– Вот она, Вечная Истина, – прошептал ангел, – чтобы уста не сказали, все истина…

– Как ложь, – сказал я и испугался…

– А Вечная Истина и есть Ложь, – подтвердил ангел и подвел меня к младенцу в гробике…

Две свечи освещали спящее личико младенца и лишь два черных круга под глазами говорили о его смерти…

– Он мертв, – спросил я…

– Да, за него сейчас молятся, – ответил ангел, – у него было самое чистое сердце и его разум еще не успел ослепнуть и заблудиться…

Ангел три раза коснулся младенца крыльями и мальчик привстал…

Два черных круга исчезли и щечки его порозовели…

– Что тебе снилось, – спросил его ангел…

– Луна и звезды, – полусонным шепотом ответил мальчик…

– Это хорошо, – ангел приподнял мальчика из его гробика и я увидел, что у него тоже вырастают за спиной два белых крыла…

И они взяли меня за руки и поднялись вместе со мной над кладбищем…

Болезненный свет луны едва обозначил смутные очертания едва шевелящихся мертвецов, и деву Марию собравшую все кресты воедино в один бесконечно растущий над унылой землею крест…

– Почему они не ангелы, – спросил я у своих спутников, глядя на шевелящихся в земле мертвецов…

– Они бы и хотели, да не могут, – прошептал мальчик-ангел…

– В чем же они виноваты, – спросил я…

– Ни в чем, – улыбнулся мне сын-ангел, – они нужны для равновесия, ибо каждой птице нужен червь…

– Они ползают, чтобы вы летали, – вдруг озарило меня и ангелы опустили меня в самую гущу скорбно поющего кладбища…

Грустные мертвецы водили вокруг меня хороводы и плакали…

Их безнадежный плач входил в самую сердцевину моего озябшего дыхания…

И собрал я в себе все согрешения этого окаянного смертного мира и пропитался ими до своего исчезновения…

Земля и небо срослись с отверстою бездной…

И дерзновенные дочери Вавилона отняли у меня уста и грешными змеями вползли в глубины моего умирающего тела…

И истощили меня своим адским лобзанием…

И разжегся во мне сатанинский огонь…

– Вот она, пища для моей плоти, вот оно, сотворение новой смерти на земле…

Ум покинул меня, и плоть моя уже потеряла свои очертания, и только одна капелька моего греховного семени в одной из Вавилонских девы сохранила для других мой прежний внутренний облик для нового моего исчезновения…

Так, грех бросил меня в бездну и он же, грех уберег от нее, потому что сам Бог был спрятан во мне, но его никто кроме меня не видел…

Так я умер здесь и заново родился…

И понял я, что мир позади меня несовершенен, а впереди еще не завершен…

И никогда не будет в нем ни конца, ни начала…

И весь мой внутренний облик полный постоянного согрешения и исчезновения доказывал мне, что я опять ни здесь и не там, а в Ином, которого нет нигде, и все же оно есть…

Феерия

«Узри в блохе, что мирно лънет к стене,

В сколь малом ты отказываешъ мне.

Кровь поровну пила она из нас:

Твоя с моей в ней смешаны сейчас».

Джон Донн. «Блоха»(Перевод И. Бродского)

В душе была обычная тоска, и я нисколько не сомневался в том, что вечером мне все же удастся напиться, прежде чем где-нибудь повеситься, а пока я чертил на работе графики повышения зарплаты и строил немного замысловатые рожи Лизке, Лизка посмеивалась и охотно целовала, то есть лизала, облизывала мой нос.

Ее косматая, временами летящая в воздух шерсть, как всегда готовилась к зимней спячке. Лил дождь, и очень хотелось хотя бы немножечко повыть.

Товарищ Светов сомневался в моей разумности и поэтому часто заходил проверять графики.

Он долго их вертел, что-то неопределенно мычал, а после тыкал меня носом в какую-нибудь кривую загогулину, указывая на чрезмерную слабость выбранного мной цвета, и действительно, я их рисовал на компьютере только серым, иногда желтым цветом, потому что мне казалось, что эти цвета выражают собой всю бессмысленность нашего существования.

Потом товарищ Светов уходил, и я, предчувствуя, что он появится не раньше, чем через полчаса, звонил Тимофею и разговаривал с ним, пытаясь докопаться до его туманного сознания…

Тимофей всеми днями был пьян и нигде не работал, и вообще никто вокруг не знал, на что он живет, а уж тем более пьет, когда все так дорого…

Узнал я его случайно, когда он занимал у меня сотню…

Когда я ему дал, то Тимофей зарыдал от счастья и попросил меня как следует напиться, что мы и сделали…

Впрочем, мы так с ним набрались, что нас быстро забрали, т. е. сволокли в очень неплохой частный вытрезвитель, что-то вроде санатория для бывших партийный функционеров или обанкротившихся олигархов.

С тех пор я звонил ему каждый день, завидуя его непорабощенной испитости, от которой веяло всеобщим разложением нашего необъятного государства…

– Государство разлагается, как мы, – весело вещал Тимофей, быстро переходя на нечленораздельное бульканье, иногда расщепляющее меня на атомы.

– Тимофей, кричал я, захлебываясь от восторга, – ты расщепляешь меня на атомы.

– Ага, гы-гы, буль-буль, – шебуршало в трубке, и только Лизка, утыкаясь носом в мою шею, уводила меня от бездоказательных ощущений…

– Уф, Лизка, – шептал я, чеша изо всех сил ее лоснящийся вихрь волос.

Обычно в такие минуты она забрасывала ляжки на стол и, дрожа всем телом, предлагала себя, припадая в порыве страсти к моему истерзанному рабочей спячкой пиджаку…