Сожги венец безбрачия - Евгения Халь

к чему, папа?

– К тому, сын, что есть такой тип психологического насилия, когда тебе помогают без спроса, потому что решили, что для тебя так будет лучше.

– Это как раз то, от чего я пытаюсь ее спасти.

– Ну хорошо, – вздохнул отец. – Эту девушку на фото я, действительно, не знаю. А вот мужчину очень даже хорошо помню. Я тогда работал в программе, которую начало курировать ещё КГБ. Тогда у нас только начинали серьезно заниматься гипнозом. Я был одним из первых. Потом Союз распался, КГБ превратилось в ФСБ, но программы не свернули. Наоборот, их щедро финансировали. Моим куратором был отец Марины Зориной. Он пообещал мне, что поможет сделать блестящую карьеру, если я помогу загипнотизировать его пятилетнюю внучку. Ее звали Лаура. Она жила на Кубе. И ее дед, отец Марины Зориной привез меня туда на один день.

– Зачем? – Матвей даже заерзал на стуле.

– У девочки был сильный стресс. Не знаю, с чем он связан. Мне было приказано сделать так, чтобы она забыла всю свою жизнь до того момента, как проснется от гипноза. Я сделал, что мог, и не задавал вопросов. Дети подвержены гипнозу сильнее, чем взрослые. С ними проще работать. Результаты всегда впечатляющие. Отец Марины был кэгэбэшником того поколения. Они тогда умели держать слово. Он помог мне сделать карьеру. Мужчина на фото – это отец Лауры, зять того кэгэбешника. Женщина мне незнакома. Правда. Я никогда в жизни не видел ее.

Глава 10. Неожиданные свидетели

Лаура

Я не спала всю ночь. Рано утром заехала к маме. Сама не знаю зачем. Мама всегда рано вставала и уже была при полном параде: накрашенная, причесанная, в роскошном шелковом пеньюаре и тапочках на тонких каблучках с опушкой и стразами.

Генрих был здесь. Он лежал на кровати в шелковой пижаме. При виде меня поспешно укрылся одеялом. Мама прикрыла дверь спальни и виновато опустила глаза. Я изобразила, что ничего не заметила. Кто я, чтобы осуждать ее? Брат на стажировке в Лондоне. Мама молодая. Ей всего пятьдесят девять. А выглядит на сорок пять.

Всю жизнь йога, диета и куча денег на уход за собой. Ведет активную светскую жизнь. Показы, вечеринки модных домов, тусовки с нужными людьми. Официально не работает, но график у нее плотный.

– Котёнок, будешь кофеек? – мама поцеловала меня в щеку.

– С удовольствием, – я села на диванчик в кухне. – Ночью плохо спала. Мне бы взбодриться.

– Почему, котёнок? – мама обеспокоенно повернулась ко мне, заправив капсулы в кофе-машину.

– Мне Куба снилась. Странно. Правда, мам? Я ведь ее совсем не помню. Интересно: почему?

– Ну ты маленькая была, когда мы уехали, – мама продолжала возиться с кофе-машиной.

Ее голос прозвучал ровно, но по напряженным плечам я поняла, что она насторожена.

Эта Шура Колесникова – ключ ко всему. Если я что-то узнаю о ней, то пойму в чем дело.

– Держи, – мама поставила передо мной чашку капучино.

Достала из холодильника хлеб грубого помола с орехами и злаками, масло, оливки и моцарелу шариками.

– Ешь давай, котёнок.

– Нет, я только кофе, мам, аппетита нет.

– А ты без аппетита, чуть-чуть, – мама забросила в соковыжималку апельсины, выдавила сок и поставила передо мной полный стакан. – Завтрак – главная трапеза. Похудела ты сильно. Не идет тебе. Я всегда за это, но не в твоем случае. Кажешься меньше ростом. Хлипкая какая-то вся. Ешь и пей, – она намазала кусок хлеба маслом, пристроила сверху сыр, положила на тарелку оливки и поставила передо мной.

Мне очень хотелось расспросить ее про Шуру. Вопрос повис на кончике языка. Но задать его я не решилась. Она все равно не скажет правду. Если бы хотела, то сказала бы, откуда платье. Ведь она его явно узнала. Зато я спросила о другом, не менее важном:

– Мам, а где мои детские фото до пяти лет? Ты мне отдала старый альбом, тот в замшевой обложке. Но часть фото осталась у тебя.

– Ты забыла, котёнок? – удивилась мама. – Я же тебе много раз говорила, что мы их потеряли.

– Разве?

– Ну, конечно, моя хорошая! Когда мы вернулись с Кубы, то этой квартиры еще не было. Мы ее позже получили. Твой дедушка нам выбил ведомственное жилье. Мы только поженились, он уехал на Кубу, а я с папой жила. Моя мама ведь очень рано умерла от рака, мне и десяти лет не было. Ну после Кубы мы-то молодые были, хотелось личной жизни. Поэтому поехали жить на дачу к моему папе, твоему дедушке. И там все вещи оставили. Потом когда переезжали в эту квартиру, тебе лет семь было. Вещи мы частями перевозили. Основное всё сразу с собой забрали, а фото оставили на даче. А потом там пожар случился. Не помнишь разве? Соседская дача вспыхнула, и огонь на нашу перекинулся. Всё сгорело, включая фото. Только тот замшевый альбом и остался. Мы его просто сразу с собой захватили. Дедушка после этого и отстраиваться не хотел, ему уже всё равно было. Новую дачу мы на том участке и построили. Это уже я всем командовала. А мой папа и носа туда не казал. Мне тех детских фотографий жалко было. Но времена-то какие были, сама подумай: ни компьютеров, ни смартфонов. Так часть памяти и пропала.

– Да уж, – согласилась я. – Смутные времена были, сложные. Даже не представляю, как вы без гаджетов справлялись. Ладно, спасибо за завтрак. Поеду на работу.

Я хотела обнять ее, а руки буквально свело судорогой. Во мне боролись два ураганных порыва: с одной стороны хотелось устроить истерику, закричать, затопать ногами, заставить ее всё рассказать. С другой, очень хотелось тепла, которое ускользало от меня. Я физически чувствовала, как уходит моя любовь к маме. Как плавится пол, а под ним земля. И страшная змеистая трещина пролегает между нами, ширится, растет и превращается в ледяную пропасть. Еще вчера я плакала о мужчинах, которые меня покидают. А сегодня понимаю, что всё это ерунда по сравнению с тем, что меня покидает мама. И нет больше защищенного тыла. Нет больше ощущения, что всё не так страшно. Ведь можно всегда рассказать маме, посоветоваться с ней. Значит, всё не так плохо. Много ли нам нужно? Нет. Всего лишь чуть-чуть тепла. Но такого, которое никогда не предаст.

По дороге на работу я едва не проехала на красный. Потому что мысли были далеко. Рохля я. Нужно было прямо спросить, в чем дело. Рассказать то, что знаю. Это ведь мама,