Мудрость прощения. Доверительные беседы - Тензин Гьяцо

Мне пришло в голову, что Далай Лама не слишком отличается от тех отшельников, которых я видел в Тибете. Отшельники уединялись в маленьких пещерках высоко в Гималаях, еду им приносили преданные служители. Их единственной заботой были занятия духовной практикой. Сидя на полу, на подушке размером в квадратный метр, Далай Лама пребывал в своем персональном убежище, хотя и снабженном всем необходимым. Его личное пространство, ограниченное простым столом и низким деревянным шкафчиком, на котором стоял поднос для корреспонденции, было размером не больше телефонной будки.

Далай Лама погрузился в глубокую медитацию за минуту или две. Его глаза были закрыты. Руки лежали на коленях, пальцы ритмично перебирали четки. Медитация продолжалась, и голова его все ниже клонилась к груди. Время от времени я видел, как от быстрых движений глазных яблок вздрагивают мешковатые веки.

Прошел час. Не прерывая медитации, Далай Лама потянулся к шкафчику и включил коротковолновый приемник «Сони». Четыре знакомых гудка, и международная редакция «Би-би-си» вышла в эфир. Было 6:30 в Дхарамсале — час дня по Гринвичу. Главная новость — историческая встреча Ариэля Шарона, премьер-министра Израиля, с его палестинским коллегой Махмудом Аббасом. «Они встретились в Иерусалиме, чтобы обсудить поддержанный американцами план мирного урегулирования, известный как «Дорожная карта», — объявила женщина-диктор, и в комнате для медитаций ее голос отражался от стен и усиливался. — Встреча прошла в надежно охраняемом ведомстве Шарона, ее главная тема — безопасность».

Далай Лама не выказывал ни малейших признаков того, что он слушает. Но его тело казалось необычно напряженным. Он сложил ладони вместе и придавил большими пальцами нос. Вся поза выражала активную сосредоточенность. Создавалось впечатление, что, упершись лицом в ладони, он может усилием воли достигнуть нового уровня осознания.

Продолжая медитировать, он потянулся за солнцезащитными очками — солнце поднялось над Дхауладарским хребтом и яркий утренний свет щедро залил комнату. Потом пробормотал несколько коротких отрывков молитвы и выключил приемник.

Поднявшись,  Далай Лама  прошел  в  гостиную  —  огромное  помещение,  с  трех  сторон  — окна, от пола до потолка. Эта комната занимает едва ли не половину второго этажа. Растущие вокруг здания огромные пурпурные бугенвиллии несколько смягчали яркий утренний свет, бьющий в окна. Далай Лама прошел в дальний угол комнаты, сел на подушку возле низкого столика, заваленного фолиантами — буддистскими священными текстами.

Рядом стоял тренажер — «бегущая дорожка» последней модели, подарок немецкого почитателя Далай Ламы. Перед нею — деревянная статуэтка Будды — ствол какого-то дерева причудливой формы, только слегка тронутый резцом художника. Я сразу узнал это изображение. Это был подарок тайваньского президента Чен Шуи-биана; я присутствовал, когда его вручали главе Тибета. Я представил Далай Ламу на «бегущей дорожке», сосредоточившегося на Будде, как другие во время занятий физкультурой утыкаются в свои любимые телевизионные шоу.

Читая, Далай Лама иногда делает заметки. Минут через двадцать он поднялся и направился к креслу в другой стороне комнаты. Я последовал за ним, примостился рядом на стуле с прямой спинкой.

— Иногда случаются странные вещи, — внезапно обратился ко мне Далай Лама. — Пятьдесят восьмой год. Лето. На троне Будды в Лхасском храме материализовались драгоценные реликвии. Мне сообщили об этом, а некоторые из этих реликвий прислали в мой летний дворец. Я засомневался: не знал, правда это или нет. Монах-смотритель того Лхасского храма... Старый, толстый; казался сомнительным типом. Мы всегда посмеивались над ним. Так что я был настроен скептически. И послал официального представителя. Он положил белый шарф на трон, где появились реликвии, и наложил печать. Через несколько дней приехал я. Сорвал печать. О! — а там, в расселине, на троне Будды — множество реликвий. Я решил, что это знак; что-то вроде прощального подарка. И вот пятьдесят девятый, март, — и мы уходим. Странно, правда?

— А как выглядели эти реликвии? — поинтересовался я.

— Белые. Похожие на маленькие круглые пилюли. Много. Почти полная кружка.

Он задумался. Смотрел в окно, ритмично щелкая косточками четок. Потом повернулся ко мне.

— Последние годы вы много раз бывали у меня здесь, — сказал Далай Лама. — Вы путешествовали со мной по разным местам. При каждом удобном случае вы задаете мне вопросы. Иногда весьма глупые... — он раскатился смехом. Потом продолжил: — А теперь я хочу задать вам несколько вопросов.

Ну что ж... Но это было беспрецедентно; ничего подобного не планировалось. Пожалуй, я не был к этому готов.

— Конечно, Ваше Святейшество. Я буду стараться изо всех сил.

— Тогда первый. Вы кое-что узнали о Тибете, вы там побывали, — начал Далай Лама.

Я физически чувствовал, насколько сосредоточились на мне его мысли. Будто он собрался направить на меня часть своей медитационной энергии.

— Вы проделали серьезную работу. Написали большую книгу о тибетских местах паломничества. Что вы думаете о тибетцах?

— Ну, как вы знаете, — ответил я, — впервые я столкнулся с тибетцами и тибетской культурой, когда приехал в Дхарамсалу более тридцати лет назад. Для китайца из Гонконга, даже привыкшего к переменам, это было культурным шоком. Меня поразило дружелюбие этих людей. Тибетцы легко смеялись. И я чувствовал их заботу о людях, с которыми они вступали в контакт. Даже о тех, кого они совершенно не знали.

Во время путешествия по Тибету я обнаружил, что все тибетцы, которых я встречал, обладают такими же качествами. Общая отличительная черта: они никогда не относились ко  мне  с  предубеждением  —  даже  когда  узнавали,  что  я  китаец.  Мне  не  приходилось прикидываться, например, японцем.

Мне известно, что существует множество романтических и идеализированных представлений о тибетцах. Но они не соответствуют действительности. Среди тибетцев, как и везде, есть люди неискренние, есть материалисты. Но, наблюдая за ними в течение длительного времени, я могу сказать от чистого сердца: в целом, хорошие качества тибетцев с избытком компенсируют плохие.

— Думаю, это общее впечатление, — сказал Далай Лама. — С другой стороны, время идет и дружеский настрой иностранных туристов может сойти на нет. Хотя сейчас, после сорока четырех лет изгнания, несмотря на некоторые просчеты, общее дружественное расположение к тибетцам растет.

Я кивнул. Если судить по тому, что я видел в Дхарамсале, все так и было. Сюда приезжает все больше и больше туристов. Так много, что индийское правительство решило модернизировать захолустную железнодорожную станцию.

— Подсаживайтесь поближе, — пригласил Далай Лама. Я пододвинул стул. — В конце концов, мы же подружились. И не только. В книге, что сейчас готовится, вы пытаетесь рассказать людям о Тибете, о Далай Ламе. Это не пропаганда, нет, не думаю. Но что вы думаете об этой книге, о нашей совместной работе?

Мне показалось, что Далай Лама не случайно использовал слово «пропаганда». Этого он очень не любит. Всю свою жизнь он чувствовал разрушительное воздействие китайской пропаганды, а потому именно ее старался избежать любой ценой.

— Не думаю, что эта книга — пропаганда, — ответил я. — Я пытаюсь написать о том, что видел собственными глазами. Пытаюсь запечатлеть все насколько возможно правдивее. Но я должен подчеркнуть один момент. Конечно, я не беспристрастный, пытающийся накопать что-нибудь сенсационное любопытствующий журналист. За эти годы у меня сложились дружеские взаимоотношения со многими тибетцами. Я люблю и вас, и Тибет. Но я стараюсь быть объективным, пытаюсь не витать в облаках.

Далай Лама покивал. Снял очки, потер глаза запястьями. Возможно, он устал слушать мою бессвязную речь. Я обратил внимание, что у стены стоит деревянный шкаф, в беспорядке забитый книгами и журналами. Между ними чернел давно устаревший коротковолновый приемник — профессиональное оборудование прошедшей эпохи. В углу скромно стояла маленькая фотография покойной матери Далай Ламы. Он очень ее любил.

Далай Лама вернулся к своей мысли:

— Да, так и есть. Ну, а что изменилось? Вы сами?

Об этом я не слишком задумывался и немного растерялся от его вопроса.

— Хм... с одной стороны, — начал я, — полагаю, вы были для меня образцом. Ваша способность прощать. Ваша доброта к людям, даже к тем, с которыми вы только что познакомились, ваши высокие моральные принципы, ваш альтруизм. Я ведь действительно вижу все это. И для меня это очень действенный пример. Но, думаю, самое важное для меня то, что, впитав наконец некоторые ваши идеи, я оказался в состоянии поделиться ими с моими детьми. Хотелось бы надеяться, что они считают меня образцом, достойным подражания.