Магазин воспоминаний о море (сборник) - Мастер Чэнь

А после выпуска мы практически не видели друг друга. И только перед самым концом советского времени, году этак в девяностом, я услышал, что Шурика вышвырнули с работы — не помню, какой, и из партии (что было, по тем временам, полным крахом всей жизни), вдобавок от него ушла жена. На встречи выпускников он с тех пор не приходит. Исчез. Совсем исчез.

И только тогда я испугался. И такой же страх испытывал каждый раз, когда с людьми, которые делали мне какую-то гадость, что-то случалось. А оно случалось всегда — без всякого моего вмешательства, даже без малейших злых мыслей с моей стороны. Я просто забывал о них — и вдруг слышал нечто вот такое: крах.

И тот донос на меня хотя был первым, но не единственным. Их было в советское время три. И все три эти бумаги мои знакомые, к которым они попадали, со смехом давали мне прочитать — разные люди, в разных ситуациях. А с написавшим этот донос что-то потом, совсем потом, происходило. Само по себе, мои знакомые тут были ни при чем.

А это и правда страшно.

Я попытался вспомнить Шурика — темненький, курносый, как и было сказано, с круглыми глазами. Некрасивый. Но не такой уж и страшный. Учился… вроде бы на твердую четверку. Да, это неприятно, когда кругом гении. Но с четверкой ему ничего плохого не грозило. В конце концов, давайте вспомним, как учился великий ныне Мурат. Погано учился.

В нашем институте, как и во всех прочих, в советское время люди делились на обычных студентов и производственников. Уже тогда всем было предельно ясно, что не только три-четыре года на производстве, но и два года службы в армии создавали какой-то непоправимый умственный барьер. Производственникам было рядом с нами очень плохо и очень трудно. Но они чаще всего дотягивали до пятого курса и неплохо потом устраивались, хотя бы потому, что к тому времени обычно уже были в партии.

Шурик, однако, и производственником не был. Он просто был… никем? Ну, средним.

А тогда — зачем, зачем он это сделал, со мной и, возможно, с другими?

И за что с ним произошла эта история, когда его выгнали отовсюду, как пса, — ведь я бы его простил, я на него и не сердился даже, зачем сердиться на дурака, который и донос-то написать не умеет?

Или дело не во мне?

Сколько нам было тогда лет — по двадцать? Может быть, он заслуживал снисхождения по возрасту?

Я вздрогнул: на меня неподвижно смотрел из-под кепки дедушка Ли, внук инструктора императорской гвардии, жуя губами. Поймал мой взгляд, улыбнулся, покивал, показал глазами на тарелку: что, устал есть?

— Ты там зря задумался, — сказал мне Мурат. — Все до моего прихода съел, да? Вот сейчас мы по второму кругу этот банкет как закажем, а то я голодный… Что, сегодня прилетел — голова плывет?

Дедушка Ли больше на меня не смотрел.

Последний император, подумал я. Когда же наступил для него момент, после которого было уже поздно? После того как он стал карманным монархом при японских убийцах и оккупантах? Когда он, до японцев, наслаждался жизнью — плейбой из Тяньцзиня с двумя женами, старшей и младшей, прославившийся припадками магазинной болезни, скупавший все подряд — трости, часы, платки? Когда он был мальчиком, который не любил еду в собственном дворце? Но ведь все равно его простили, даже в тот страшный век, не пристрелили, не посадили, правда, приговорили на всю жизнь к домашнему аресту.

И ведь даже для него — пусть в теории — возможен был день, когда наказание могло кончиться, просто этот день так и не настал.

Впрочем, эти мысли не мешали мне доедать мою долю императорского банкета, общаться со всеми подряд, защищать южную китайскую кухню от презрения этих патриотов здешнего севера. Мы еще тогда устроили блиц-опрос насчет самых диких пекинских ресторанов. На золотую медаль претендовал «Тадж-павильон» в западной башне Всемирного торгового центра, с потрясающим хлебом из тандура, с грамотно сделанными карри и… с идиотским зрелищем в виде китайских официантов в индийской национальной одежде с блестками. И «Беренья Бистро», где подается нечто из «европейско-сычуаньской кухни, не очень жирной», с особым добавочным английским меню. Наконец, есть еще арабская ресторация со странным названием «Когда-то давно», возле известного всем магазина «Дружба» в районе Цзягомэньвай. Там можно найти какую угодно «вообще мусульманскую» еду, включая даже индонезийскую.

— Вы тут когда-нибудь лопнете, дорогие друзья, — предупредил я коллег, нетвердой рукой набрасывая на плечи висевшую на спинке стула зимнюю куртку.

Кошмарной водки-эрготоу на столе уже не оставалось. Зря беспокоились.

Холодновато было даже в банкетной зале дедушки Ли. А уж на улице…

Это очень странное место, Пекин. Город великой пустоты, громадных площадей и проспектов, длинных цепочек фонарей, уходящих в дымку — сейчас, зимой, в дымку промозглую и сырую. И эти стены небоскребов, призрачно и мертво высящихся в ночи.

Мы, изучавшие когда-то китайский, рано или поздно приезжаем сюда. Рай это, или ад, или что-то третье, но мы оказываемся здесь опять и опять, вместе или поодиночке, и всегда находим старых друзей.

Я представил себе, как он идет вдоль этих фонарей — среди мерзлого тумана, втянув голову в воротник. А я шагаю навстречу — и прохожу мимо, потому что после стольких лет даже не могу его узнать в лицо.

— Дипломат Кубаров, скажи, а что он тут, собственно, делает, этот Шурик? — спросил я, когда мы с Искандаром оказались замыкающими в цепочке нетрезвых личностей, пробирающихся к машинам.

— Ну, что-что, — арийское лицо Искандара было непроницаемо. — Сдает жену в аренду, фигурально выражаясь. В хорошем смысле, конечно.

Я застегнул пуговицу теплой куртки под самым горлом. В хорошем смысле — это интересно.

— Ха, ха, — отчетливо выговорил дипломат Кубаров. — Ну, ты не подумай чего. Она вообще-то играет на народном инструменте под названием гусли. Это, как ты знаешь, в Китае очень ценят. Русская национальная музыка и все такое. И не в подземных каких-нибудь переходах, а в приличных залах играет, непременный номер на всяких там концертах. Ну а поскольку китайского она не знает, то Шурик ее, это самое. Импрессирует. Или импрессариозирует. Я правильно выражаюсь?

Так, подумал я. Что ж, это тоже жизнь. Может быть, и неплохая. И еще неизвестно, кто из нас счастливее. Всё правильно.

— Гы-гы-гы, — раздалось спереди, где путь по хутуну, меж глинобитных стен и толстых тополей, нам прокладывал Мурат в распахнутом пальто.

Тут мне пришла в голову мысль: а ведь Искандара надо — просто на всякий случай — ну, как бы предупредить. Советское время, может быть, и кончилось. Но…

Я посмотрел на него, дипломат Кубаров чуть улыбался.

Да нет же, не надо ему было ничего говорить. Он все знал. Или чувствовал.

Ведь это, наоборот, он меня предупреждал.

Последний пляж

— Он, конечно, теоретически тоже может стать королем, — заметил Евгений, наблюдая прищуренными глазами за молодым человеком в отглаженном темно-синем мундире флота, с короткой бахромой эполет. — Но его очередь — третья, кажется. Или четвертая. Все равно нам оказана большая честь. Когда в Бангкоке открывали первую православную церковь, на точно таком же приеме была лишь принцесса, которой трон никак не светит. А сейчас, когда открываем церковь номер два… вот такой у нас сегодня гость.

Человека из дома Чакри можно, наверное, узнать в любой одежде даже на кишащей народом тайской улице: всегда эти оттопыренные уши и длинный, мощный подбородок, которые получает в наследство любой член правящей семьи независимо от пола.

— К черту трон, — сказал я. — Вот эта, с кем он беседует. Кто она?

— Ах, она, — проговорил Евгений. — Некто Лиза. О ней обычно говорят как бы во множественном числе: Лиза и Александр. Пятьдесят на пятьдесят. Совладельцы одного очень-очень привлекательного отеля, который называется «Последний пляж». Вопреки названию, они не последние здесь люди.

— Александр — это который?

— Вон там, — показал мне Евгений чей-то затылок. — Как и все мы здесь — не без биографии. Раньше мы его называли попросту — «поп-расстрига». Что всего лишь правда. И что не мешает ему здорово дружить со здешним благочинным, сегодняшним героем дня. Вот благочинный как раз стоит к тебе лицом, именно с Александром и беседует.

Я посмотрел на молодого бородатого человека с внимательными выпуклыми глазами — как я уже знал, то был здешний архимандрит.

— Архимандрит Таиландский? «Сиамский» звучало бы лучше, — пробормотал я, снова переводя взгляд на Лизу.

Тайский шелк похож на влажную кожу змеи, струящейся по камням, с переливами цвета и проблеском чешуек. Когда-то парадный, да и не очень парадный женский костюм состоял здесь из длинной обтягивающей юбки и перекинутого через левое плечо шарфа-перевязи, прочее оставалось открытым жадному взору фаранга-европейца. Далее возник еще один кусок шелка, туго обтягивающий грудь, но оставляющий обнаженным правое плечо. Европейки, конечно, тоже обзаводятся здесь этим парадным нарядом. Белая кожа и беззащитная мягкость их плеча может вызвать судорожный вздох и заставить отвернуться. А плечо этой — да, Лизы, конечно, — было… загоревшим? Или — другая кожа, как у тайской женщины, отполированная взглядами? А то и — как бы присыпанная серым пеплом? Такой бывает кожа моряка.