Таежный тупик - Василий Песков

Рады ли были Лыковы встрече с людьми? Я думаю, что рады. После первого испуга, первых робких контактов «робинзоны» потянулись к геологам, обнаружив в них людей сочувствующих и готовых бескорыстно им помогать. Помощь была нужна. «Пообносились мы. Одежи не было, посуды не было, ножа дельного не было. Без соли хлебали…» – вспоминает Агафья. Но это не все. Не менее важным была потребность общения с людьми. Для молодых Лыковых состоялось открытие мира. В них пробудилось жадное любопытство, желание все узнавать и осмысливать. Ерофей на свой манер объясняет эту важную перемену: «Жизнь для них была как черно-белый телевизор. И вдруг телевизор переменился, стал цветным». Естественная человеческая любознательность и тяга к людям сделали Лыковых гостеприимными в своем жилище, заставили регулярно наведываться в гости к геологам. Постепенно это стало потребностью. Не всегда имея возможность переходить реку вброд, они взялись сделать лодку, свалили для этого огромный кедр. Долбленка была почти готова, когда три неожиданных, почти одна за другой, смерти внесли драматическую страницу в «рассекреченное» житие Лыковых.

Как это все было – известно лишь по рассказам. Добравшись на Абакан первый раз, я застал только Агафью и Карпа Осиповича. Естественно было думать: остальные умерли от какого-нибудь привычного для нас и рокового для изолированной группы людей вируса. Красноярский врач Игорь Павлович Назаров держится именно этой версии – вирус! Однако более подробные расспросы проясняют: по крайней мере двое из троих умерли каждый от своей болезни. Дмитрий простудился. «Шел от верхней избы к нижней в дождь. Вымок. Обсушиться бы – осень, а он мокрый, продрогший полез к брату в воду ставить заездку на рыбу. И слег». Савин всегда сильно страдал от болезни кишечника. «А когда строили лодку, тащил лесину и надорвался. Открылся кровавый понос. Тут случилась браткина смерть, да еще и картошка под снег ушла, а он не послушался, вместе с нами копал. И изошел кровью». Наталья, видя, как вслед за Дмитрием умирает Савин, сказала: «А я умру от горя…» «Крёсная (Наталья) полоскала кровавые тряпки в холодном ручье и остыла». Такая картина. Как костяшки домино: одна упала – валятся остальные. Можно предположить, не сломайся жизненный стереотип, такой драматической череды могло и не быть. Но встреча с людьми была для Лыковых потрясением. У «молодых» она вызвала глубокие переживания, размышления, споры, разлад – так ли жили? Возникли неразрешимые противоречия между разными табу и здравым смыслом. На нынешнем языке это называется стрессом. Стресс организм ослабляет. Ранее Дмитрий по снегу ходил босиком, а тут болезнь одолела. Савина ранее ставили на ноги «правкою живота», а в этот раз подняться не смог.

Остались жить лишь старший в семье и младший. И жили вдвоем шесть лет. Наблюдая Агафью и Карпа Осиповича во время не частых, к сожалению, встреч, интересно было заметить, как постепенно, ни в чем не поступаясь в главном – «нам с миром не можно», – они все-таки, как говорит Ерофей, «русели».

Пища. Первоначально в гостинец принимали лишь соль. Потом стали брать крупу, муку, яйца, непотрошеную рыбу. Анализируя причины избирательности – что-то можно, а что-то нельзя – видишь: нельзя то, что прошло какую-то обработку в «миру» либо было в «мирской» посуде. Мед, привезенный в стеклянной банке, был забракован, в туеске – взяли. Овсяные хлопья надо было высыпать из коробок в мешок. В чем дело? Причину опять же надо искать в прошлых летах староверства.

Раскол совпал по времени с моровыми болезнями – чумой и холерой. Случалось, скиты пустели в одну неделю. Никакого понятия о микробиологии в те давние времена, разумеется, не было. Но здравый смысл подсказывал: болезнь разыгралась с появлением пришлого человека либо была «принесена в посуде». По этой причине даже не в слишком строгих староверческих сектах никто не даст тебе напиться из своей кружки. Прежних страшных болезней нет. Нынешняя старушка-«раскольница» о них даже может не знать. Кружку, если из нее случайно кто-то напился, можно бы и помыть. Нет, кружку выбросят – «опоганена». Таков освященный столетиями ритуал веры и бытия.

У Лыковых строгость особая. Посуда – всегда отдельная. За руку не здоровались. Если прикоснулись случайно к чьей-то руке, бежали к берестяному умывальнику. Воды в нем, случалось, не было. Просто потирали руки под умывальником – ритуал соблюден. Но наступил момент – отец и дочь позволили доктору себя осмотреть, ощупать, прослушать, не противились взятию крови. Обстоятельства вынудили – Агафья пила безусловно «запрещенные богом» таблетки. Карп Осипович дался положить ногу в гипс.

По тем же изначальным, надо думать, причинам не брали Лыковы поношенную, хотя и хорошо стиранную одежду – только новое!

В разговоре о Лыковых чаще всего спрашивают: ну а как самолет, вертолет, телевизор? Любопытное дело, но самолеты и вертолеты их вовсе не поразили, они их приняли как некую негреховную данность – «люди измыслили». Строгости веры не предусмотрели соответствующего к ним отношения. А вот спички («серянки»), давно заклейменные как греховные, и поныне не признаются. Правда, и тут послабление есть. В последнее время Агафья спичками пользуется, когда поджигает дрова. Огонь же для свечки добывает только кресалом.

Кое-что в разряд «греховного» Лыковы занесли уже тут, на горе. Баня – пример характерный. Карп Осипович в молодости парился с веничком. В таежном житье баня могла бы стать главной радостью бытия, могла «диктовать» чистоту и опрятность во многом другом, служить лечебницей. Но Лыковы опустились, и баню из ряда христианских добродетелей исключили.

Самое строгое табу «истинно христианская вера» Лыковых распространяет на фотографию. «Не можно» и все. Так было в первой встрече. И никаких послаблений поныне. В чем дело? Дело, очевидно, в природе самой фотографии, находящейся на другом полюсе скрытно-таежной жизни. Люди прячутся, а фотография тайное делает явным. Приговор ей был вынесен сразу, как фотография появилась. А чтобы запрет был крепким, фотографирование означено было делом крайне греховным. Табу действует жестко. Пробовал объяснить, уговаривать – ни малейшей уступки. Только однажды Агафья сказала: «Если исподтишка, против воли кто снимет, то грех не велик. Грех падает на тех, кто «с машинкой». На том и поладили. И чтобы не рушить добрые отношения, камеру из рюкзака я стал доставать лишь изредка под предлогом снять своих спутников или что-нибудь возле избушки.

Интересна эволюция отношения к деньгам. Любопытства ради, я помню, показал Агафье и Карпу Осиповичу десятку, присланную «в фонд Лыковых» кем-то из читателей «Комсомолки». Реакция была такой, как будто в избушку впустили самого дьявола. «Уж ты, пожалуйста, спрячь, Василий Михайлович, – взмолился старик, – мирское это, мирское». Но года два спустя Агафья украдкой показала тряпицу с деньгами. Объяснила, что это доставил ей Ерофей и уговорил взять – «присланы единоверцами и могут понадобиться». Контакты с «миром» запрет на деньги свели на нет. Поездка к родственникам, а потом и к матушкам на Енисей уже прямо требовали денежного обеспечения. И хотя почти все для Агафьи, как только ее узнавали, делалось бескорыстно и с радостью, она почувствовала: деньги в «миру» дают независимость.

Таковы внешние приметы соприкосновения Лыковых с жизнью, от которой были они оторваны. Что касается эволюции личности, то и тут, особенно у Агафьи, она, конечно, заметна. Я увидел Агафью дикаркой, перепачканной сажей, это был взрослый ребенок, очень неглупый, но социально отсталый. Те, кто видит ее впервые и сегодня, думают так же. А для меня это уже другая Агафья. Она стала сдержанно-рассудительной, ироничной, стала более аккуратной в одежде, в избушке стремится к поддержанию порядка, появилось желание и как-то украсить жилище – на полке чайник с ягодками на боку, обрадовалась красному чугунку, оценила платочек с цветной каемкой, Язык ее стал богаче – множество новых, часто неожиданных слов, а превосходная память хранит картины увиденного, и обо всем Агафья имеет свое суждение, твердое, взвешенное и стойкое, гипнозу Кашпировского она бы не поддалась. Ее теперешний опыт не идет ни в какое сравнение с теми представлениями о жизни, какие она получила по рассказам матери и отца. Она догадывается о силе «мира» и его слабостях, понимает зависимость от него и в то же время очень разумно ставит границы этой зависимости. «Всесоюзную известность» они с отцом приняли сдержанно и, поразмыслив, решили, видно, что ничего дурного в том нет. «О нас, я слыхал, и в Америке знают», – сказал однажды Карп Осипович. И я почувствовал гордость: вот такие мы, Лыковы.

Обильные подношения – инструменты, посуда, одежда, еда – неизбежно должны были приучить Лыковых принимать все как должное. Элементы иждивенчества появились. Но во всех случаях я не заметил ни разу потери чувства достоинства. На первых порах Лыковы редко о чем-либо просили, разве что по намеку можно было понять желание. Теперь Агафья может сказать: «Козлухам сенца бы надо…» Сено сюда можно доставить лишь вертолетом. И его доставляют, благо вертолет частенько идет к геологам, не загруженным полностью.