Лето, бабушка и я - Тинатин Мжаванадзе

Последним оставался упорный Славик. Преследование вот-вот должно было закончиться полной победой. Вот и крыльцо!

Я забыла: под юбкой скрывались они.

Поханчики.

Они мирно дремали, ожидая своего часа, и в тот миг, когда я делала крутой вираж возле крыльца, повизгивая тормозами, какой-то недоношенный первоклассник пробежал у меня под ногами, как таракан, и я, конечно же, упала.

Всего пять букв — «упала». Полсекунды на чтение и произнесение, а ведь то, что произошло на самом деле, заняло вечность, как в съемке рапидом. Скорее это можно описать как Большой Взрыв или Апокалипсис: долго, мучительно и эффектно.

Потеряв равновесие, я успела предугадать следующие кадры моей жизни, но преодолеть инерцию бега Пржевальской лошади невозможно.

Я только выставила руки вперед и оттянула носки туфель, чтобы придать позорному полету хотя бы мизерную долю эстетики. Мне показалось, что весь мир бросил заниматься своими делами и приковал взоры к моей плиссированной юбке.

Ладони встретились с асфальтом и плотно его проутюжили. Плиссированная юбка, в конце-то концов, задралась и явила миру сидевшие в засаде поханосы.

Они были голубенькие, как миротворческие береты ООН, и мерзкие, как молочная пенка. Они похабно озирали свидетелей и жаждали крови младенцев. Моя жизнь кончена, голубые панталоны зарубили мне карьеру на самом взлете. Почему на меня не упала бетонная плита?!

Молодая училка, к ногам которой меня прибило волной взрыва, молниеносно отбросила юбку на место. Преследователь Славик помог ей поднять меня с земли — ободранные ладони и кровавые колени затмили эффектом предыдущую картинку с поханчиками.

— Ты смотри, не плачет, — восхищенно сказал Славик, и я вырвала у него руку.

Мама и бабушка молча наблюдали, как я, печатая шаг, прошла мимо их заботливых фигур, достала самые большие ножницы и хладнокровно, со вкусом, с наслаждением проделала перформанс «Я не дам загубить себе жизнь».

Потом с размаху швырнула искромсанных злодеев в мусорку и пошла к себе.

— Куда? Может, на тряпочки пригодятся, — пристыженно пробормотала бабушка, но мама на нее зыркнула. На этом тема поханчиков была закрыта навсегда.

И самое главное-то: в школе потом про это падение никто и не вспомнил. Должно быть, солнце нагрело всем головы, и они не поверили своим глазам.

Степановка

— Шестого урока не будет, Евгеша заболела! — Не успел отпетый двоечник Турушбеков возвестить о свободе, как осоловевший от гормонов, весны и голода класс прогрохотал вон из школы, оставляя за собой вывернутый паркет и висящие на одной петле двери.

Мы с Иркой не пошли вместе со всеми в парк, а вытащили из портфелей каждая по яблоку и с наслаждением закусили.

— Когда ты уже ко мне придешь? — щуря узкие голубые глаза, протянула Ирка.

Мы подружились не сразу.

У Ирки — длинные ноги, узкие, как было отмечено, глаза, молодые родители и вольная жизнь на Степановке.

У меня — длинные косы, выпученные глаза, полный вагон патриархата и чтоб в два была дома.

— Если бы у меня были такие волосы, — вздыхала Ирка.

— Если бы у меня были такие ноги, — отзывалась я.

Кроме того, она гораздо лучше меня понимала в мальчиках — у нее на Степановке были поклонники из ШМО.

Из общего у нас была ненависть к музыкалке и склонность к бешеным развлечениям.

Например, попав под теплый ливень, мы становились под каждую водосточную трубу и визжали, шатаясь от напора восхитительно мягкой, отдающей ржавчиной струи.

Или сухим осенним днем в Пионерском парке не пропускали ни одну кучу опавших листьев и валялись на каждой по очереди, пугая тарзаньими воплями гуляющих с детьми бабулек.

Когда Ирка после школы приходила ко мне домой, мы чинно обедали, потом закрывались в моей комнате и бесились.

В основном это означало — швыряться подушками, выплескивая в бросках и увертывании всю накопленную за партами энергию.

— Купи слона! — орала Ирка, изящно направляя подушку в сторону платяного шкафа.

— Не хочу! — орала я в ответ, швыряя свою ровно ей в живот и одновременно подпрыгивая за утерянным соперником оружием.

— Ао-о-о! Все говорят — не хочу, а ты купи слона! — накручивала Ирка обороты моей подушкой и посылая ее якобы мне в лицо.

— Он мне не нужен! — Падая в перехвате на стул, я ушибала ногу и выла, прыгая на здоровой.

— Все говорят — он мне не нужен, а ты купи слона!

— Убью, зараза, я больше не могу это слушать!

— Все говорят — убью, зараза, я больше не могу это слушать, а ты купи слона!

— Тебя не подушкой, а кирпичом по башке! — визжала я и в один прекрасный момент кидала так точно, что подушка пролетала над головой вовремя сложившейся пополам Ирки прямиком в открытое окно.

— ААААААААААААААААА, — шепотом орали мы, закрыв ладошками рты, и вывешивались с подоконника головами вниз.

Подушка белела на тротуаре, а прохожие глазели вверх.

Мы дружно стекали по подоконнику на пол и ржали.

— Что случилось?! — На пороге возникала бабушка, грозно шевеля бровями: она знала, что добром это не закончится.

— Мы сейчас принесем, — заикалась Ирка.

Бабушка с полуслова понимала сюжет и неслась с четвертого этажа вниз. Она пулей вылетала из подъезда, хватала подушку, к которой уже тянулись любопытные ручонки, и так же молниеносно залетала обратно.

— Ну, все, хватит, а то мне сегодня достанется, — пытаясь усмирить хохотунчика в животе, булькала я.

— Все, пора, скоро автобус, — спохватывалась Ирка, церемонно раскланивалась с домашними и удалялась.

— Где она живет? — спрашивала бабушка, сдирая наволочку с подушки.

— На Степановке, — с плохо скрываемой завистью отвечала я.

— Ого, — удивлялась бабушка. — Из такой дали ездит в школу? Там раньше охотничьи поля были. А сейчас люди живут, смотри ты.

Степановка мне представлялась разбойничьей деревушкой навроде Запорожской Сечи. Дети оттуда были блатные и развязные, с ними особо никто не портил отношений, хотя в городе недостатка в блатных кварталах не было: на Степановке жили моряцкие семьи.

— Самые кошмарные — Ардаганские, — просвещала меня Ирка. — Потом Манташевские, портовые, БНЗ-шники, Чаобские. Много из себя строят парковые, но это потому, что их много.

— А я где живу? — обескураженно искала я свое место в упоительном мире блатных.

— Ну, трудно сказать — может, центровая, а может — и морвокзал.

— А что лучше?

— Да тебе зачем, — снисходительно роняла Ирка. — Ты небось только за хлебом выходишь!

Я мрачно жалела, что не живу в каком-нибудь страшном криминальном квартале. Я бы ходила вечерами с ножиком и всех пугала!!!

Так вот, мечта побывать на Степановке все никак не давалась в руки: на неделе школа, уроки, музыкалка, а по воскресеньям — деревня.

— А давай сейчас, — понесло меня внезапно.

— Класс, — обрадовалась Ирка: ей тоже хотелось предоставить свою квартиру для бешеных развлечений.

В моей голове звонко отключился тумблер благоразумия, я решила, что успею до двух туда-обратно, и позвоню домой от Ирки.

Дорога уже была прекрасна: автобус подбрасывал нас на ямках и рытвинах, прикладывая головой к потолку. Мимо проплывали мирные сельские пейзажи с кукурузой и коровами, и у меня закралось предчувствие, что Степановка — это в самом деле очень далеко. И как я оттуда поеду обратно?!

Но показавшиеся на последней остановке новенькие дома, стоящие в ряд, как косточки домино, привели меня в восторг, и страхи отодвинулись в чуланчик, вежливо пощипывая меня за совесть.

Детей было море.

Они все болтались на улице, собравшись в разные компании. С Иркой здоровались все, и на меня заодно поглядывали с интересом, а я ощущала себя представителем мирной миссии инопланетян во время налаживания дипломатических отношений с землянами.

— Адисей!!! Адисей!!! Ты ваабще в азрах, что этот гоим на тебя гонит?! Иди сюда, симон, на стрелку его позовем, — орал какой-то разболтанный парень кому-то невидимомму в небо.

— Что он сказал? — тихо переспросила я. — И как мальчика зовут — Одиссей?!

— Ага, он грек, — обыденно объяснила Ирка, а я шалела — тут людей зовут Одиссеями!

— Что такое — «в азрах»?

— Ну как — вроде «ты вообще соображаешь или нет».

— Так, «гоим» — знаю. А на стрелку — это что такое?

— Я тебе потом все объясню, — пообещала Ирка, открывая ключом двери.

Какая у нее была замечательная квартира! И совершенно отдельная комната, где никто, кроме нее, не жил.

Больше всего меня ошеломили две вещи: плакат с девушкой нечеловеческой красоты и портрет бородатого мужчины на книжной полке.

С девушкой было непонятно: не актриса, не певица, и за что ее на плакат?

— Модель, — объяснила Ирка, и я впала в ступор — в этой загранице из людей создают кумиров просто за красоту!