Том 7. Дневники - Александр Блок

Зинаида Николаевна. Много народу — тетя, Каблуков, Пришвин, Княжнин, Сюннерберг.

Аггеев, Философов, Александра К Чеботаревская…

Сидели с Женичкой, который произвел скандал с моим шуточным письмом к нему, замешав в него Руманова. Поправил дело, но, кажется, боюсь, Руманов обиделся.

Мама была сегодня в концерте.

Моя маленькая сегодня, воротясь с чужих (Васиных) дел и с урока (у Панченки), простудилась, маленький жар, легла в постельку после обеда, сейчас (ночь) совсем мокрая лежит и дремлет, засыпает. Кормил ее виноградом.

Сегодня из сидевших за столом умных людей самый «позитивный» (Струве) говорил о «величайшем страдании», как о должном, так привычно и просто. Остальные даже не говорили — оно было написано у них на лицах.

19 октября

Утром и днем — бесчисленные дела: письма Бродского и Коммиссаржевского, посещение брата Л. Андреева, устраивающего вечер памяти Серова. Днем — у мамы и у дантиста. Вечером у Пяста, его брат, мать. Маленькая весь день лежит, читает и пишет всяко.

20 октября

Туча дел, только не опера. Письмо Философова, ответ Сытина. Утром — телефон с Санжарь, с А. М. Ремизовым. К завтраку пришла Веригина, которая бросает провинцию и переезжает в Петербург. Днем поехали поздравлять Клеопатру Михайловну Иванову и сидели там мы с Любой, мамой, тетей и Францем, пили чай, горела лампада. К обеду пришел Ивойлов, книжные разговоры. Он заметно влюблен. Потом — гулял. Воротясь, нашел письмо М. И. Терещенко, который пишет, что сегодня порвали с «Шиповником» и перешли к ним Ремизов и Сологуб. — Мне принесли новую домашнюю курточку.

21 октября

Ответы па письма, телефоны с А. М. Ремизовым и М. И. Терещенко. «Опера». Маленькая вальяжно и независимо сидит, пишет, читает и покрикивает в своей все еще неубранной комнате. Все рассказывает мне разное про Кузьмина-Караваева (своего) с многозначительным видом. Тяжело маленькой, что она не играет нигде, если бы ей можно было помочь. Наняла еще одну прислугу — глухую.

22 октября

С раннего утра — занятие «оперой», от которой я начинаю сатанеть. Понемногу — злая тоска. У мамы, с Любой — все бесконечно тягостно. Вечером — цирк с Жаном и Дэзи, встреча там с Зоргенфреем, который хочет прийти.

Мама вчера была у Поликсены Сергеевны, которая, как ребенок, немного подпортилась, очевидно — от совместного житья с Зинаидой Николаевной летом.

Написала плохую поэму, которую Зинаида Николаевна хвалит. — Лиза Безобразова «сошла с ума», ее отвезли к Бари. — Сережа Соловьев с женой были здесь недавно — два дня — только у Безобразовых и у родни Всеволода.

От Брюсова из Москвы Иванов-Разумник привез полное согласие на издание его книг в «Сирине».

23 октября

Работал. Телефоны с М. И. Терещенко, А. М. Ремизовым и Пястом. Пяст — о Кузьмине-Караваеве (Дмитрии), который вчера был у него и его очаровал…

Перед обедом пришла моя усталая мама, обедала, вечером мы вышли с ней вместе. Я пришел на концерт Илоны Дуриго, билет мне дал М. И. Терещенко, мы сидели с ним. Потом поехали к нему, приехали Бакст и А. М. Ремизов, сидели до второго часа, говорили об издательстве. Все было очень хорошо для меня.

Моя милая весь почти день занималась делами брата.

24 октября

День был какой-то восторженный — во мне, хотя мы не поехали кататься, как собирались, — Терещенко заболел. Много планов строил по телефону с Алексеем Михайловичем. Вечером пришел ненадолго Женя (принес в подарок «Мир искусства» 1901 года!), днем я искал архистратига Михаила для Алексея Михайловича — лубочную картинку — около монастыря иоаннитов и в Апраксиной дворе. Заря была огромная, ясная, желтая, страшная. Вечером я пил чай у мамы. «Оперой» не занимался, боюсь, опоздаю. А милой тяжело, и она этого сказать и почувствовать как надо не умеет. Вечером пошла в польский театр, а потом в «Бродячую собаку», днем — причесывалась у парикмахера, некрасиво он ее причесал.

Планы мои относительно Пяста (переиздать «Ограду» с дополнениями, в альманах — стихи и неизданный Эдгар По, пусть пишет роман или отделает повесть), Жени (приспособить его к той части трехтомного издания икон Музея Александра III, где они будут описываться и толковаться, между прочим, «символически»), Верховского (все собрать в одну книгу), Городецкого (стихи в альманах), Княжнина (?).

Люба — влюблена ли? Колеблется ли? (думает мама). Или — тяжело без дела, без людей (Мейерхольд говорил кому-то, что он сердит на нее, зачем она не поступила до сих пор к Далькрозу; муж Веригиной на что-то, кажется, обижается). Прибавляют тяготы эти вечные грязные денежные дела — брата. Родных у нее нет. Может быть, только я один люблю мою милую, но не умею любить и не умею помочь ей. — Милая вернулась около 3-х часов ночи.

25 октября

Печальный день, споры с милой, первый монолог Бертрана, стишки для Сытина, бессмысленное шатанье вечером.

26 октября

Весь день — «опера». Поздравлять с имянинами Философова мы с Ремизовым не пошли, хотя давно решили и обговорили, какой нести пирог. Стало тяжело. Вечером — бессмысленное шатанье.

Записка от мамы и от Ангелины. Телефоны с Пястом, Женей и Ремизовым.

Гг. Мгебров и Чекан желают повторять «Виновны — невиновны?» Стриндберга в Политехническом институте и зовут играть Любу, которая будет сообразоваться с Веригиной и спросится у Мейерхольда. Это передано через Пяста.

Философов, оказывается, звонил по телефону, пока я шлялся, и, кажется, обиделся.

27 октября

Утром и днем — новые соображения о «Рыцаре Грядущее». Днем — купил в новооткрытой Семеновым лавочке на 5-й линии, где встретил Бенуа, — огромные тома Павсания (латинские и греческие) и «Simonis Maioli episcopi Vulturariensis dierum canicularum, tomi septem» — латинские — обе XVII столетия (по 6 руб.). Кроме того — мелочей книжных. Вечером — письмо от М. Аносовой и от бедного Д. В. Философова, горькое, с упреками и укорами письмо, на которое отвечаю сейчас длинно и пошлю завтра вместе с цветами.

Моя милая утром снималась только для Кузьмина-Караваева. Перед этим была у парикмахера. Это будет редкий портрет (в одном экземпляре), но зато у меня есть реже и лучше.

Вечером за чаем я поднял (который раз) разговор о том, что положение неестественно и длить его — значит погружать себя в сон. Ясно: «театр» в ее жизни стал придатком к той любви, которая развивается, я вижу, каждый день, будь она настоящая или временная; нельзя обманывать себя ей: уроки у Панченки и встречи в подвале «Бродячая собака» и прочих местах с людьми, может быть, милыми, но от которых — «ни шерсти, ни молока», не могут считаться «делом» и не могут наполнять жизнь. Дни проходят все-таки «о другом человеке»; когда ни войдешь к ней, она читает его письмо, или пишет ему, или сидит задумавшись. Надо, значит, теперь ехать в Житомир (!), а потом — видно будет… На этом я прикончил свою речь и ушел к себе, и милая пошла к себе, приняв, кажется, на этот раз мои слова к сведению.

Нам обоим будет хуже, если тянуть жизнь так, как она тянется сейчас. Туманность и неопределенность и кажущиеся отношения ее ко мне — хуже всего. Господь с тобой, милая.

Мучительнее всего — «внешнее» — что, как, куда, когда, провожать, прощаться, расставаться, надолго, ненадолго, извозчики, звонки, люди, багаж, дни до отъезда.

Или это и есть то настоящее возмездие, которое пришло и которое должно принять?

Ну что ж, записать черным по белому историю, вечно таимую внутри.

Ответ на мои никогда не прекращавшиеся преступления были: сначала А. Белый, которого я, вероятно ненавижу. Потом — гг. Чулков и какая-то уж совсем мелочь (А<услендер>), от которых меня как раз теперь тошнит. Потом — «хулиган из Тьмутаракани» — актеришка — главное. Теперь — не знаю кто.

28 октября

«Опера», цветы Философову, прогулка по Петербургской стороне, старым местам, где бесконечный уют, все маленькое от снега, и тишина такая, что и жизнь бы скончать. Все — под углом зрения того, что, может быть, расстанемся. Может быть, не навсегда… Днем у милой — Варвара Михайловна Сюннерберг, собирающая венок Мейерхольду. Вечером — у мамы, много о Поликсене Сергеевне. Поздно вечером — Пяст с лекции о «тихих приютах для измученных душ», читал какой-то Быков (В. П., кажется) — о пустынях и монашестве. Пяст читал мне свои стихи о Лигейе и о Лигейе-Ровене; первое — с трудом я понял, в нем какое-то замороженное, не влекущее единство; второе — почему-то частью неприятно: напоминает Георгия Чулкова неприятной банальностью приема. Но оба — его, свои, близкие в возможности мне, если я воспроизведу в себе утраченное об Э. По. Теперь я слишком о другом, обмозговываю «Рыцаря-Грядущее». Я подробно рассказал Пясту всю «оперу», ему понравилось, говорит, что это только начало… Опять начало — чего?