Время молчать и время говорить - Гилель Бутман

Перекрестным допросом мы установили: наиболее вероятно, что это Толя Гольдфельд. Мало того, что у него в тот день изъяли четыре года жизни, мало того, что на него возложили все судебные издержки по этому изъятию, его еще бросили в большую уголовную камеру, чтобы уголовники отобрали у него последние вещи. Надо было как-то помочь Толе.

Перво-наперво мы написали два заявления местному прокурору по надзору и потребовали его срочного вмешательства. Мы не очень надеялись, что эти заявления будут переданы прокурору, но сам факт подачи заявлений мог помочь. Затем мы вызвали дежурного офицера. Дежурный офицер, лейтенант Иванов, был нагл, как паровоз. В ответ на наше устное заявление он объяснил нам доходчиво, что евреи сами во всем виноваты, что вообще они не любят ни работать, ни воевать, что они всегда живут паразитами за чужой счет и, вообще, если по-честному, Гитлер не так уж был неправ по отношению к евреям. То, что Иванов говорил в занудно-бюрократическом стиле, наш Гарик выразил "шершавым языком плаката":

"Везде, где слышен хруст рублейи тонко звякает копейка,невдалеке сидит еврейили, по крайности, еврейка"[21].

К концу его речи мои нервы сдали окончательно. Я сказал ему все, что думаю о нем и иже с ним, не стесняясь особенно в выражениях. Разум у меня слегка помутился, и я готов был задушить этого наглого гибрида фашизма с коммунизмом советского образца. Лева пытался что-то сделать, чтобы дело не зашло слишком далеко, но безуспешно. Отступать Иванов не хотел; он был туп, нагл и непуган. Он потребовал, чтоб я вышел из камеры. Я отказался. Тогда он вызвал дежурный наряд, человек семь здоровых лбов, которые стояли в коридоре у дверей камеры, готовые бить и вязать. Было противно от чувства собственного бессилия. Если сейчас не выйду, свяжут и меня, и Леву. Изобьют на глазах у молдаван, бросят в карцер и напишут в рапорте, что я бросился на дежурного офицера.

Поставив условием, что ни один из них не дотронется до меня пальцем, я вышел из камеры. Меня повели через двор, затем по второму этажу какого-то здания. Ввели в длинный коридор. Судя по табличкам на дверях, это был административный корпус. Дверь одного из кабинетов была открыта, и, проходя мимо него, я увидел офицера высокого ранга, сидящего за столом и пишущего. Вероятно, это был начальник тюрьмы или кто-то из его заместителей.

Пройдя еще несколько шагов, я рванулся и вбежал в кабинет, прежде, чем Иванов успел среагировать. Быстро рассказал офицеру, что я свидетель по процессу девяти и возвращаюсь в Ленинград, поэтому через несколько дней уже из Ленинграда я сообщу в генеральную прокуратуру о мародерстве в Кишиневской тюрьме и о попытке суда Линча надо мной.

Офицер понял, что моя угроза очень реальна. Он не стремился к рекламе порядков-беспорядков в Кишиневской тюрьме – Москва предпочитает, чтобы все беззакония по процессам, о которых известно на Западе, оставались в рамках закона. Он не дал Иванову выволочь меня из кабинета, выслушал меня, заставил Иванова написать объяснение. Хотя мое требование, чтобы дежурный офицер принес мне извинения и был наказан, не было удовлетворено, но меня сравнительно вежливо отвели назад в камеру.

Вечером прибежал Иванов и сообщил, что уголовники были выстроены, был произведен тщательный обыск, все вещи, не принадлежащие им, возвращены владельцу, а он сам переведен в другую камеру. В подтверждение этого он показал мне записку от Толи Гольдфельда: "Гиля, не беспокойтесь. Все в порядке".

Поздно вечером, когда мы с Левой собирались ложиться спать, дежурный надзиратель заглянул в кормушку и сказал:

– Вы двое можете не ложиться. Приготовьтесь с вещами.

Ночью нас вывели в этапную камеру. Здесь мы впервые увидели подготовку к этапу. За длинными столами стояли надзиратели и солдаты принимающей команды. Столы были завалены вещами. Вещи валялись на грязном полу. Все недозволенное тут же изымалось и откладывалось в сторону. Главный объект поисков – ножи, бритвы, деньги. Зэки, проходящие осмотр, раздеты до трусов, некоторые догола. Иногда их заставляют приседать и осматривают промежность, иногда ограничиваются приспусканием трусов. Быстрей! Быстрей! Солдаты всегда торопят.

Появляется командир конвоя. В руках толстая пачка дел с фотографиями на обложках. Начинается официальная церемония идентификации:

– Фамилия?

– Бутман.

– Имя? Отчество?

– Гиля Израилевич.

– Год рождения? Место рождения?

– 1932. Ленинград.

– Статья? Срок?

– 64-а, 70 ч. I, ст. 72. ст. 189 ч. I УК РСФСР. Срок – десять.

Офицер передает папку солдату. Я прохожу к воронку.

– Следующий!

– Ягман.

– Имя? Отчество?

– Лев Наумович.

– Год рождения? Место рождения?

– 1940. Ленинград.

– Статья? Срок?

– 70 ч. I и 72 УК РСФСР. Срок – пять лет.

– Проходи! Следующий!

Загрузка воронков закончена. Отсеки замкнуты на ключ. Автоматчики с собаками снимают оцепление и рассаживаются по машинам. Отворяются ворота тюрьмы, и воронки один за другим выкатываются в ночь.

Недалеко от железнодорожных путей колонну зэков выстраивают, начальник конвоя скороговоркой бубнит обычное:

– Внимание! В пути не растягиваться и не разговаривать. Шаг влево, шаг вправо – побег. Конвой применяет оружие без предупреждения.

Серая колонна зэков трогается и подходит к железнодорожным путям. Эшелон стоит на высокой насыпи, ступеньки вагонов высокие и не каждый зэк может впрыгнуть с первого раза. Солдаты помогают некоторым легким пинком в зад, некоторым – тяжелым. Вижу, как Лева с трудом поднимается на ступеньку. Пнут или не пнут? Не пнули. Желтое пальто Левы среди серых ватников, багаж среди жалких котомок уголовников, его черная борода и интеллигентные очки останавливают солдата. Ему дают взобраться самому – терпеливо ждут. Теперь есть надежда, что проскочу и я.

У солдат распределены обязанности. Одни "подсаживают" на насыпи, другие считают и отмечают в бумажке, третьи – рассовывают по отсекам столыпинского вагона. Девять отсеков в вагоне: шесть больших трехъярусных и три тройника на три человека каждый, последний тройник – карцерный, для буянов. Там почти герметически закрываются двери. "Буян" быстро вытягивает запас свежего воздуха в отсеке и "успокаивается", как рыба на сковородке.

Мы получили тройник. Можно лечь на нижнюю нару и вздремнуть. Нет, не так лег. Солдат поясняет, что лежать можно только головой к проходу. Ну, теперь-то уж можно прилечь? Нет еще. Происходит смена караула. Лязгают решетчатые двери отсека, входит солдат с фонарем, он становится сапогами на нижнюю нару рядом с моим носом, водит фонарем: проверяет целость стен отсека. Заглядывает под нижнюю нару. Все в порядке. Ничто не взломано. Солдат выходит. Лязгает дверь следующего отсека. Ну, теперь можно и вздремнуть, Лев Наумович и Гиля Израилевич. Располагайтесь и будьте как дома. Показуха с аэрофлотовским сервисом кончилась.

Теперь будете ездить как все.

28

ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПО-ОДЕССКИ

Уже несколько часов я сижу в одиночном боксе этапного помещения Одесской пересыльной тюрьмы. Это первый промежуточный пункт на обратном пути из Кишинева в Ленинград. Бокс-пенал с площадью основания примерно метр на семьдесят. В грязный, захарканный бетонный пол вмонтирована маленькая деревянная скамеечка. Стены покрыты "шубой", как во всех боксах и внутренних прогулочных двориках тюрем советской России, т.е. неровно разбросанным цементным раствором. Это делается для того, чтобы зэки не могли писать на стенках.

Нас привезли в Одессу рано утром, сейчас по моим предположениям около трех часов дня. Меня уже давно обшмонали и отобрали чеснок – не положено. С тех пор я уныло сижу в боксе и жду, когда поведут на санобработку. Но, по-видимому, этап слишком велик и его никак не могут переварить. Время от времени я слышу хлопки дверей боксов. Не могу понять, продолжают ли вселять обысканных зэков в боксы или уже начали выводить в баню.

Хотя я сижу в боксе одиноко уже полный рабочий день, мне не скучно. У меня даже нет времени сосредоточиться и подумать. В коридоре все время крики, шум, команды надзирателей. Уже минут сорок из бокса напротив отчаянно вопит какой-то уголовник – просится на оправку. Каждые десять минут, когда его стук по двери бокса достигает апогея, он получает стандартный ответ надзирателя:

– Делай в штаны!

Бедняга, может быть, давно бы так поступил, но он не сидит в отдельном боксе, и, если не выдержит, его судьбе я не завидую. На этапах в первую очередь страдают больные и невыносливые, те, кто не могут приспособиться к беспорядку, сотканному из сплошных случайностей, где очень трудно что-либо предусмотреть заранее.

Вдруг щелкает замок моего бокса. Дверь открывается, и я замираю пораженный. Гений чистой красоты стоит в дверях, смущенно озираясь. И это не мимолетное видение – его можно пощупать. Симпатичный русый парень в кепке, белоснежной бобочке, тщательно выглаженном новом сером костюме и сверкающих штиблетах. В руках у не мимолетного видения сетка, а в сетке огромный свежий белый батон с коричневой корочкой. У меня началось самопроизвольное выделение слюны, и я вспомнил, что сегодня еще ничего не ел.