Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Культура порки у нас совсем утеряна. Мусора пиздят дубинками, пацаны – битами или клюшками, одного бедолагу дюралевыми веслами отъебашили.
Плети, кнуты, розги – для современного человека это все бутафория, оперетта, понарошку.
Приехали пацаны с розгами, нарезали вербы. Вадя разделся, обвел всех тяжелым взглядом, лег ничком, складки жира растеклись по дивану грязно-бордового цвета, все это стало похоже на место преступления, чем и было.
Дальше свист, стоны и багровые полосы на спине.
Ну и смех, шуточки, на хуя же все это затевалось…
– Поперек отхуярили – давай вдоль!
– Бля, в клеточку получился. Это же Клетчатый, блядь!
– Дай я его переебу, за всю хуйню, я наискосок буду пиздячить…
– Сука, розги хуевые, ломаются.
– Блядь, люстра посыпалась!
– Да хуй с ней!
Через час кончились розги, а Вадя был еще недопорот.
Спина в мелкую клеточку, багровые, синие, лиловые клеточки на желтом фоне, густая черная шерсть, похоже на старый, местами вытершийся плед. Вадя держался молодцом, не кричал – только стонал и пыхтел, отдувался.
Пол был усыпан изломанными розгами, пластмассовыми подвесками с люстры, еловой хвоей, окурками, хуй знает чем еще.
Закурили, дали Ваде стакан воды, он звякал зубами по стакану, пил и смотрел исподлобья, очень недобро. Я думал, как бы его еще развлечь.
Пиздовать ночью за розгами никому не хотелось, мороз, ветер, да и хрупкая зимняя верба не оправдала надежд. Устроили на хате шмон, смотрели, чем бы еще его выпороть, нашли кусок стального троса.
Хозяин хаты, ебаный черт, завалил балкон всякой хуйней: разобранными моторами, проволокой, какими-то непонятными железками. Думаю, все эти вещи были спизжены им на заводе. Время от времени я развлекался, выбрасывая этот лом за борт, наблюдал, как он приземляется. Самый лучший звук дал блок цилиндров от «Москвича», соседи даже вызвали мусоров.
После первого удара тросом кожа на спине у комбинатора вздулась, рубец почернел, налился кровью. Вадя завизжал, скатился с дивана на пол, стал бело-желтого, пергаментного цвета, как свежий труп.
Спускать с него шкуру пока не входило в наши планы, но взгляд у него был очень недобрый, а хотелось, чтобы Мартьяныч смотрел добро и кротко, нужно было с ним еще поработать.
Тут я и вспомнил одну историю, которую рассказал мне много лет назад знакомый, вернувшийся из Ливии, – он строил какую-то электростанцию для полковника Каддафи.
Муаммар время от времени ловил клин и резко менял политику. Где-то в середине восьмидесятых он от строительства социализма перешел к строительству исламской джамахирии. От социализма остался дефицит – во всех магазинах стоял, в основном, какой-то один товар. Томатная паста, например. Ну а первым исламским делом стал запрет на алкоголь. Наши строители жили отдельно от арабов, в барачном городке, посреди пустыни. Ввозить алкоголь специально для наших быков, конечно, никто не собирался. Жлобы долго не думали и начали гнать самогон из томатной пасты. Перепадало и туземцам, в Сахаре появился еще один оазис.
В выходной день в советский поселок приехал джип с двумя ливийскими полицейскими и переводчиком. По местному радио всех строителей попросили собраться на площади, возле столовой, и, когда черти собрались, переводчик зачитал бумагу.
В бумаге было сказано, что советский гражданин Колодяжный продавал ливийским гражданам алкоголь, что строго запрещено законами Ливийской джамахирии.
За это исламский суд приговорил Колодяжного к ста палочным ударам.
Тут же из джипа достали и установили на земле какую-то специальную треногу, а из толпы вывели охуевшего от такого оборота бутлегера.
Полицаи уложили его на землю, взяли за ноги, зажали лодыжки в привезенном приспособлении и дали самогонщику сто раз палкой по босым пяткам.
После этого переводчик поблагодарил всех за внимание, полицейские собрали треногу, упаковались в джип и уехали.
Мне в этой истории очень понравилось, что суд рассматривал дело Колодяжного не просто без присутствия подсудимого, но в тайне – тот и не знал, что его судят. Он еще работал, строил планы, ставил закваску, а пяточки его уже были во враждебных, чужих руках.
Ну и, конечно, радовало, что советские трудящиеся, рабочие люди, позволили каким-то ебаным дикарям безнаказанно надругаться над своим товарищем.
Это подтверждало воровскую теорию, что лох – не человек.
– Ну-ка, Вадя, ложись, пятки вверх! Проверим, какой ты, блядь, герой.
Тот опять лег ничком и согнул ноги в коленях, так что его пяточки, покрытые многолетними мозолями, уставились в потолок.
Взывали к небу немым укором.
После первого удара Вадя начал грызть диван, но от ужаса ситуации оглушился, не кричал и ногами не дергал. По аналогии с самогонщиком Колодяжным комбинатор получил сто ударов. На последних тридцати он начал перебирать ногами, прикрывать одну ступню другой, выглядело это комично, если бы вставить ему в ноги кусок мыла, то он мог бы их вымыть, как моют руки. Результат меня впечатлил, ноги Вадю не держали, но, к сожалению, взгляд его по-прежнему оставался недобрым. Ну, в конце концов, все поправимо.
Прошло полгода.
Пару раз в неделю я приезжал проведать Вадю, привозил продукты и порол. Деликатесов я не покупал, за какой хуй, но кормил вполне сносно.
Восемь буханок черного хлеба, две пачки маргарина, по два кило пшена и перловки. И еще килограмм мороженой мойвы. И пять пачек «Примы».
На месяц ему хватало. Готовил он сам, а на Пасху я принес ему кулич, бутылку пива и два яйца, покрашенные зеленкой. На Пасху я его не пиздил.
Ступни у него огрубели, закалились, как у каратиста, он мог бы ходить по горящим углям. К лету он уже выдерживал за один сеанс пятьсот ударов тросом.
Когда я приходил, комбинатор покрывался гусиной кожей, шерсть на нем вставала дыбом.
Взгляд у него стал добрым – печальным, но добрым.
Разговаривали мы с ним в основном о войне, о подвигах, о летчике Мересьеве. Про двадцать тысяч я не вспоминал, зачем расстраивать человека.
Всему приходит конец, плохому и хорошему. Настало время и нам расстаться. Перед тем как передать его другим кредиторам, я вручил Ваде флакон с лубрикантом и попросил засунуть его в жопу. К тому времени все мои просьбы он исполнял быстро. С личными вещами в прямой кишке, в одежде из секондхенда, стройный, скорее даже худощавый – выглядел он просто прекрасно, стал похож на человека.
При передаче пленного представитель принимающей стороны, огромный зверь, что-то заподозрил, забеспокоился и спросил:
– Слышишь, Вован, а у него деньги есть? Я, что ли, его буду кормить, да?
Я с интересом посмотрел на Вадю новым взглядом, улыбнулся своим мыслям, пожал лапу джигиту и сказал:
– Муса, ты не волнуйся, он запакованный.
Нелюди
Холодно было. Начало ноября, но мы спали одетые. Это из-за того, что хата, ободранный тройник, была угловой, да еще и под самой крышей. Одна из стен постоянно покрывалась конденсатом, нам это не нравилось.
Уголек все приговаривал: «Это голимый туберкулез, голимый туберкулез…» – и покашливал, тренировался, планировал выехать на больничку.
Вода на стене нам не нравилась, пока однажды ночью она не превратилась в лед.
Нас было четверо, иногда бросали разных пятых, но ненадолго – на пару суток, а основной состав был неизменным полгода.
Уголек, старый идеалист, из своих сорока лет отсидевший двадцать. Корыстные преступления были не его стихией, правда, первый срок, в детстве, он получил за кражу копилки, из церкви, с надписью «На ремонт храма».
А потом было только злостное хулиганство и тяжкие телесные повреждения или все сразу.
Он был алкоголик, буйный бухарь.
Донецкий Рома, нормальный парень, бывший студент, наркоман, и вследствие своей болезни – домушник. Думал и говорил он только о ширке, читал Кастанеду, переданного мне с воли, и в тупых развлечениях не участвовал.
Валерьян, молодой штрих, лет двадцати, а по уму еще моложе.
С ним произошла глупая история: за компанию с друзьями полез в какой-то гастроном, было их десять человек, нашли одного, по отпечаткам, тот всех сдал, всех и закрыли. На следствии Валера держался стойко, все отрицал и остался сидеть один, а дружки его, раскаявшись и свалив всю организацию на него, гуляли на подписке.
Телосложения он был дохловатого, вначале втирал, что занимался боксом, а потом Уголек провел с ним квалификационный спарринг в прогулочном дворике, по результатам которого время от времени давал ему отеческие подзатыльники как разоблаченному обманщику.
Ну и я, здоровый взрослый долбоеб, ожидающий суда и законную пятерку.
Варили чифир, играли в карты, в нарды, в шашки, во что угодно. Потом нам загнали телевизор, на время стало веселее. Телевизор ловил только две программы и быстро остопиздел.
Мусора отшмонали машину, и все книги пошли на костер – варить чифир.
Книга – это бумага.
- Огненное погребение - Владимир Нестеренко - Современная проза
- Что случилось с Гарольдом Смитом? - Бен Стайнер - Современная проза
- Алло, Тео! - Николае Есиненку - Современная проза
- Его Мэрилин - Карина Шаинян - Современная проза
- Тоннель - Вагнер Яна - Современная проза
- Падение путеводной звезды - Всеволод Бобровский - Современная проза
- Комплекс полноценности - Дмитрий Новиков - Современная проза
- Мои любимые блондинки - Андрей Малахов - Современная проза
- Бывший сын - Саша Филипенко - Современная проза
- Бойня номер пять, или Крестовый поход детей - Курт Воннегут - Современная проза