Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… - Александр Владимирович Воронков

высоком каблуке, в суконной шапке с овчинным околом, опоясанный не новым, но нарядным зелёным кушаком, активно втюхивал лавочнику здоровенную подушку.

Торгаш особого интереса не выказывал, но и отказываться не спешил, со знанием дела мацая и оглядывая предлагаемый товар.

— Ты, Глебка, уши-та мне не заливай. Бумага — оно, канешно, бумага. Ин пуху внутрях ей с начала веков не бывало. Что ж аз, перо от пуху не атличу? Хароше перо, хулить не стану. Але ж не пух. Да и пра полпуда лжу речёшь. Аткуда полпуда-то? И четверти не будет. Алтын дам, да и то аттаго, што давно тя ведаю. Ведь ты ж, скамарска[59] твоя душа, с пропою научился лгати. Не токмо покинулся татьбити, но и сущих с тобой научал красти и разбивати. Так ежли я за алтын не вазьму, прапьёшь ведь за так!

— Не пропью! А ежели и так — то твоё какой дело?

— А тако, что под раскатом у Никольских[60] целовальник тебе полугару нальёт аль полведришки пивишка — да всё денги на три, много четыре. А поутру мне ж её и принесёт за палтара алтына. А ить боле двух алтын с неё не выручу: вещь-то татьбою добыта, скажешь нет?

— Ан нет! Не было татьбы! Мы за веру староотеческую православную ляхов да немцев зорили да разбивали. Все рухлядь брали — и я брал. Не я, так другой возьмёт, не другой — так третий. Эх, ладно, бес с тобою! За два алтына забирай, я ныне гуляю! — «Гулял» мой дядька, судя по перегару, способному сшибить на лету мелкую пичугу вроде воробья, уже не первый час. Стёпке явно тоже наливали, поскольку во рту было гадостно. Похоже, мародёрство и пьяный разгул я пропустил, зато тёзка вполне поучаствовал. Стыдобища…

— Алтын да денгу дам, а боле невмочно! Саглашайся, скамар, хараша цена-та!

Внезапно желудок забурлил и стало ясно, что сейчас опозорюсь. Это что же такое Стёпке наливали и чем закусывал?

Панически глянув по сторонам, заметил щель между тыном и соседней лавкой Торга близ кремлёвской стены и, ни слова не говоря, ринулся туда. Эти прохиндеи сами разберутся, не до них сейчас!

Несло и сверху, и снизу, благо, хоть очкур на портах успел вовремя развязать, иначе бы совсем мерзко вышло б. Да и травы свежей у забора выросло много, хватило на минимальные гигиенические процедуры. Впрочем, рвотный вкус во рту было нечем: ни фляжки, ни другого какого сосуда с водой у Стёпки при себе не оказалось. Не оказалось, кстати, и ни единой монетки в холщовой калите за очкуром — лишь железное кресало, стилизованное под забавную стилизованную лошадку, пара кремешков и кусок обугленного трута. Желания возвращаться к Глебу не было никакого, а вот привести себя в порядок, да и напиться — наоборот. Сориентировавшись, я шустро двинулся к реке. Пробежав мимо раската у моста, в мгновение ока разнагишался и прыгнул с разбега в Москву-реку, вытянув вперёд руки и работая ногами. В той жизни я был неплохим пловцом, да и тёзка, судя по реакциям нашего общего тела, был большим любителем поплавать-понырять. Что хорошо в семнадцатом веке — так это экология. Неприятней коровьей лепёшки или дыма от костра в глаза пока ничего нет. Соответственно и речную воду пьют и используют для хозяйственных нужд, совершенно без опаски. Так что и наплавался, и напился вволю проточной водицы: авось обойдётся без заразных микробов, хотя, конечно, пара-тройка чашек чая устроили бы больше[61].

Погода стояла отчего-то вовсе не майская, ветер задувал довольно сильно, поэтому, выбравшись на берег и кое-как согнав с себя ладонями остатки воды, я быстро влез в оставленную одёжку, обратив заодно внимание, что вместо утренних чувяков тёзка где-то надыбал простецкие ношенные сапожки — оба без каблуков и скроенных на одну колодку, без различия на правую и левую ногу. Подивился изыску древнерусской моды, подосадовал, что Стёпка, судя по всему, всё-таки поучаствовал в мародёрстве наравне с прочими скоморохами, но куда деваться, не ходить же босиком? Загнать занозу нетрудно, трудно потом вытаскивать, и то — если нагноение не начнётся. Что-то я нынешним докторам не доверяю от слова «совсем».

Не успел я подняться от уреза воды к раскату, как позади раздался весёлый голос:

— Стёпка! Тимохин! Здрав будь во святой Москве!

Стёпка Тимохин — это, значит, я. Покойный отец тёзки, так же, как и мой — в будущем — крещён был Тимофеем. По-уличному, значит, Тимка, Тимоха, Тимошка. В этом времени, как понимаю, с фамилиями пока что не очень, они в основном знати полагаются. А простолюдинов различают либо по именам отцов, либо по профессиям, либо по прозвищам, иногда довольно обидным. Обзовут кого Дураком Дураковичем — а потомков лет триста Дураковыми кликать станут. Неприятно, знаете ли. На краю раската — двое стрельцов в серых кафтанах, как положено, при пищалях, за плечами торчат заткнутые за кушаки топоры на длинных рукоятях. Не бердыши из кино и со старых картин, — я их, кстати, в этом времени пока не видал, — а именно что топоры, по форме ближе к плотницким. Но не им я удивился, хоть до сего момента так мчался к реке, что не обратил никакого внимания ни на них, ни на раскат у моста: настолько хотелось смыть с себя всю пакость. Удивился я, застыв верстовым столбом, Пушке.

Блин горелый! Я же знал её! Да и кто в Советском союзе хоть раз в жизни не видел это орудие на картинке, фотографии или по телевизору? Царь-Пушку видели все! Покоящаяся не на изукрашенном чугунном лафете с колёсами и львиной мордой, а на дубовых колодах с упором казённой части в кирпичную стенку, явно специально для этой цели возведённую, без ядер, каждое диаметром без малого в метр, она стояла не внутри Кремля, а у ветхого деревянного моста… Но она внушала почтение[62]!

А Стёпка узнал стрельца. Да и мудрено не узнать земляка-орловца, бывшего приятелем его батюшки Тимофея Степановича с самого их голоштанного детства. Крепость Орёл хоть и стратегически важная, но город-то махонький, и уж кто-кто, а служилый люд, стрельцы с пушкарями, все друг дружке известны, по большей частью поперекумились да породнились промеж собой. Не с мужиками же окрестными родство вести! То невместно. А на дворянских да боярских дочек и заглядываться-то дело зряшное. На Святой Руси каждому своё место положено, да так, что выше и на коне не запрыгнуть, а вот сверзиться — дело несложное.

— Поздорову и тебе,