Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… - Александр Владимирович Воронков

во имя Господне, дядя Трифон! Не чаял встречи!

— Гляди-ка, Иване! — обратился отцов приятель ко второму стрельцу. — Не чаял он! А должен бы ждать, надеяться да во здравие Бога молить! Это Стёпка, друга моего Тимохи сын. От самой орловской крепости с государевым войском шёл пятьсот вёрст[63] прошёл. Тимоха у нас сурьёзный, на пушку аль телегу и сам не садился на походе, и сына не пущал: упряжке и без того столь тяжкий груз тянуть нелегко.

— Ну, здорово, Степан-землетоп! Стрелец блеснул белозубой улыбкой под толстыми, сливающимися с русой бородой, усами. Меня Иваном кличут, Воиновым[64]. Знакомцами будем.

— И тебе здравия, Иване! Помогай тебе Господь — и, на рефлексах тёзки — сдёрнутая с головы кудлатая шапка и поясной поклон. Это в прошлой жизни я был много повидавшим в жизни стариком-пенсионером. Здесь и сейчас — я обычный подросток, и если взрослый мужик — оп, не оговориться бы: назвать стрельца, да и другого служивого человека «мужиком», это значит нарваться на неприятности: здесь мужики либо, как в поговорке, землю пашут, либо же они мужики торговые, статусом до купца-«торгового гостя» несколько не дотягивающие, но также пробавляющиеся куплей-продажей — если старший мужчина снисходит до знакомства с пареньком, то хлопец не может не показать, как ему приятно такое уважение.

Трифон тем временем присел на колоду, успешно притворяющуюся лафетом и вновь обратился ко мне:

— А где же батька-то? Я ить Тимоху с самого Рождества не видал: как тогда гулеванили, так с тех пор вы с ним и пропали. Я уж мыслил, что вобрат в Орёл подались. Ещё пенял, чего ж к нам в Стрелецкую слободу не завернули. Я б за пару денег писучего кого нашёл, пусть бы цидулку с моих слов отписал, а вы б с Тимофеем семейству моему и отнесли бы. А там бы поп всё им подробно прочитал бы. Да и по малости передачку бы снесли: всё ж на Москве не то, что дома: где денга, а где и копейка сверх государева жалования, случается, в прибытке бывает.

— А нету его, дядь Трифон. В зиму от горячки преставился.

Оба стрельца смущённо крякнули, перекрестились, стянув шапки и пробормотав положенное «упокой, Господи, раба…».

— А ты ж чего меня не сыскал? Эвон сколь времени прошло. Вместе и голов — вполголоду, и холод — в полхолоду, аль не ведаешь того?

— Так ведь матушки покойной брат ещё допрежь того сыскался. Он-то из её братьёв меньшой были уж давно долю искать пошёл. Бродяжничал да скоморошничал, а как Государь Димитрий Иоаннович повелел боле ту скоморошью братию не утеснять, так они всей ватагой на Москву и подались. Сами поди ведаете, что все деньги на Москве крутятся, из калиты в калиту пересыпаются. Вот как раз в Рождество отец его и признал, когда тот плясал да глумы орал. А на чужой стороне свой своему поневоле брат. И ходил вуй Глеб к нам на пушкарскую слободу дважды, а как в третий раз пришёл нескоро — а отец успел лихоманку подхватить и в четыре дня помер. Как раз его в гроб положили. А вуй и на поминки денег отсыпал — в ту пору заработок у него хороший был, — и меня к ремеслу своему пристроил. Потому как в пушкарской слободе искусство пушки лить да из них палить от отца к родным детям передаётся. А я-то пришлый. Был отец жив — учить-то начал, да доучить не успел…

— Ты, Стёпка, вот что. Послушай моего совета: шёл бы ты обратно в Орёл, до дому. Сейчас уже на подножном корму не пропадёшь, да и мы промеж себя тебе харчей в путь насобираем. Верно говоришь: на чужой стороне свой своему брат. А в Орле надобно тебе к пушкарскому голове явиться и рассказать про Тимоху-то. А то ведь выходит, что его могут в нетях посчитать и избу вашу с землицей продадут — и останешься ты ходить меж двор. А так тебя заместо батьки впишут да к делу пристроят. Орёл не Москва, там русский за русского держится, ибо Дикое Поле недалече. А пока не уйдёшь, держись меня: где один прокормится, там и на двоих хлебушка хватит…

10

Дмитрий

Вот вы меня, может, спросите, что это за Стёпка такой, что умудрился какую-то услугу оказать? Да вроде как пацан обыкновенный, как в советское время пионеры были. Ну, помните, небось, стих Твардовского о таком?

Что ж, бой не ждёт.

«Влезай сюда, дружище…»

И вот мы катим к месту вчетвером,

Стоит парнишка, мимо пули свищут, —

И только рубашонка пузырём.

Подъехали. «Вот здесь!» И с разворота

Заходим в тыл и полный газ даём,

И эту пушку заодно с расчётом

Мы вмяли в рыхлый жирный чернозём.

Вот так и у нас примерно вышло, только вот ни танка, ни танкистов, понятное дело, в нашем отряде, готовившемся штурмовать Кремль, понятное дело, не было. Была Красная площадь, рядом с Лобным местом, не ограждённым пока что каменным заборчиком. Поблизости же скособочено ютилась караульная изба для личного состава. Да и вообще «главная площадь России» выглядела сильно непривычно… Из знакомых каждому нашему современнику-соотечественнику зрительных образов в глаза бросался только Троицкий собор с пристроенной церковью Василия Блаженного, впрочем, не радующий глаз разноцветьем куполов: все его «луковички» были покрыты посеревшей от дождей деревянной чешуёй. Поверх кремлёвской стены виднелась сплошная тесовая крыша, опирающаяся на «ласточкины хвостики» крепостных зубцов. Такой же деревянный шатёр с позеленевшей фигуркой двуглавого орла на шпиле венчал вытянутый параллелепипед вдвое укороченной Спасской башни. Впрочем, как я уже знал, пока что башня именуется Фроловской. Непривычно смотрелись над её воротами белокаменные рельефы каких-то святых воинов с мечами и копьями: в двадцатом веке их уже точно там не было. Чуть ниже, на месте иконы, выделялась фреска с изображением Христа. Всё остальное было иным, ни разу мною не виданным. На месте Мавзолея Ленина, для посещения которого, помню, пришлось отстоять довольно немаленькую очередь, находился деревянный мост, переброшенный через крепостной ров. Некогда он, похоже, был устроен как подъёмный, но то ли механизмы за долгие годы повредились, то ли воротные сторожа разучились ими пользоваться, но мостовое полотно буквально заросло землёй… А что вы хотели? Привычной брусчатки на Красной площади пока что нет, так что в сырую погоду грязь тут небось стоит если не