Перед заморозками - Хеннинг Манкелль

Стефан покинул свой пост у двери и подошел к ней. Линда стала показывать и объяснять, кто есть кто на фотографиях. Члены коммуны, участники «зеленой волны», исчезнувший башмачник, тот, что мастерил сандалии.

— Звучит как сказка, — сказал Стефан. — Из «Тысячи и одной ночи». «Исчезнувший башмачник».

Они стали листать дальше.

— А он есть на снимках?

— У Анны было несколько его фотографий, но теперь они тоже исчезли.

Стефан поднял брови:

— Забирает фотографии и оставляет дневник? Так я понял?

— Так.

— Ну да, с одной стороны. Но вообще-то так быть не должно.

Они продолжали не торопясь листать страницы. Теперь вместо лужайки с цыплятами и зевающим котом на снимках было жилье в Истаде. Серый бетон, покрытая льдом детская площадка. Анна на несколько лет старше.

— Когда это снимали, его уже несколько лет не было. Тот, кто снимал вот это, предпочитал крупные планы. На ранних фотографиях расстояние больше.

— Первые снимки делал отец, а эти — Генриетта? Это ты имеешь в виду?

— Да.

Они проглядели почти весь альбом. Снимков отца не было. На последних фотографиях — Анна на выпускном балу в день окончания школы. На заднем плане — Зебра. Линда тоже была на этом балу, но на снимках ее нет.

Она как раз собиралась перевернуть последнюю страницу, как свет вдруг замигал и погас. В доме стало совершенно темно. Отец вздрогнул и проснулся.

Кругом было темно. Издалека слышался лай собаки. Линда подумала, что где-то там, в темноте, есть люди, которые не ищут свет, не идут к нему, а, наоборот, уходят все глубже в мир теней.

21

Лучше всего он себя чувствовал в темноте. Чем темнее, тем лучше. Он никогда не понимал, почему священники вечно болтают о свете, якобы источаемом благодатью, вечностью, изображением Бога. Неужели чудо не совершается в темноте? Где легче Дьяволу и его приспешникам тебя найти — в мире теней или на ярком свету, где белые фигуры движутся медленно, как пена на морских волнах? Ему Господь всегда являлся как огромная и безопасная тьма. Так было и сейчас, когда он стоял перед домом с освещенными окнами. Он видел, как в комнате движутся какие-то фигуры. Когда свет погас, это было как знак Божий. Его царство тьмы оказалось сильней, чем царство света, о котором болтают проповедники. Я — Его слуга во тьме, подумал он. Из этой тьмы не прорывается ни единый луч света. Я служу Ему в царстве теней, я посылаю эти священные тени в мир, чтобы заполнить зияющую пустоту в человеческих душах. Человек томится по не видимому глазом. Я открою им глаза, я научу их — истина суть образы, что прячутся в мире теней. Он вспомнил слова из Второго послания апостола Иоанна Богослова: «Ибо многие обольстители войти в мир, не исповедующие Иисуса Христа, пришедшего во плоти: такой человек есть обольститель и антихрист».[18] Вот он, святейший ключ к постижению!

После встречи с Джимом Джонсом и страшных событий в джунглях Гайаны он прекрасно знает, что это такое — обольститель. Лжепророк с тщательно уложенной черной шевелюрой, белозубой улыбкой. Всегда осененный светом, Джим Джонс боялся темноты. Много раз потом он проклинал себя, что сразу не распознал лжепророка в этом человеке, заманившем, не приведшем, а именно заманившем их в джунгли и обрекшем на смерть. Это было его главной задачей, он видел в ней Божий промысел: выжить и рассказать всему миру правду о лжепророке. Он будет проповедовать учение о Тьме, он напишет Пятое Евангелие и тем самым завершит Священное Писание, доведет его до совершенства. И об этом он тоже прочитал во Втором послании апостола Иоанна: «Многое имею писать вам, но не хочу на бумаге чернилами; а надеюсь прийти к вам и говорить устами к устам, чтобы радость ваша была полна».[19]

В темноте Бог всегда рядом с ним. Днем, когда светит солнце, иногда Бог словно ускользал из вида. Но в темноте — всегда был рядом. Он чувствовал на щеке его дыхание. Присутствие Бога ощущалось по-разному — иногда это был ветер, иногда — дыхание возбужденной собаки, но чаще всего — слабый запах какой-то неведомой пряности. В темноте Бог всегда рядом, и память, не потревоженная светом дня, оставалась яркой и ясной.

Этой ночью припомнились все годы, что его не было в этих краях. Двадцать четыре года, значительная часть его жизни. Он уехал отсюда совсем молодым, а сейчас уже появляются признаки старости, почти незаметные предвестники старческих хворей. Он заботился о своем теле, тщательно выбирал еду и питье, постоянно двигался. Но старость все равно приближалась. Никто не может избежать старости. Бог заставляет нас стариться, чтобы мы постоянно помнили, что наша жизнь — в Его руках. Он дал нам эту странную жизнь. Но Он же и сотворил ее как трагедию, дабы мы поняли, что нам не от кого ждать милости, кроме Него.

Он стоял в темноте и вспоминал. До того, как он встретил Джима и последовал за ним в джунгли Гайаны, все складывалось так, как он и мечтал. Он, разумеется, скучал по тем, кого оставил, но Джим убедил его, что Бог считает его призвание — быть апостолом Джима — куда более важным, чем пасти жену и ребенка. Он послушался Джима, и были периоды, когда он неделями не вспоминал о своей семье. Только после катастрофы, когда разлагающиеся трупы его братьев по вере валялись на траве там, где их застала смерть, он вспомнил о жене и дочери. Но было уже поздно, его отчаяние было слишком велико, а пустота на месте отнятого Джимом Бога — так невыносима, что невозможно было взвалить на плечи никакое иное бремя.

Он помнит Каракас, где он забрал оставленные там документы, паспорт и деньги. Все это было как бесконечное бегство, бегство, которое могло, как он надеялся, стать его паломничеством, путем к очищению — езда по выжженным солнцем степям, в бесконечно останавливающихся в пустыне автобусах — то глох мотор, то отваливалось колесо.

Из Каракаса он доехал автобусом в Колумбию, в город Барранквилла. Он помнил долгую ночь в Пуэрто-Паэс, на пограничной станции между Венесуэлой и Колумбией, где вооруженные пограничники нависали, как коршуны, над каждым, кто собирался въехать в страну. Когда ему удалось убедить пограничников, что он и есть Джон Клифтон, как было написано в его поддельном паспорте, и что у него к тому же нет никаких денег, он заснул мертвым сном, привалившись к плечу какой-то индианки. На коленях у нее стояла клетка с двумя курами. Они не сказали друг другу ни слова, просто она увидела, насколько он измучен, и знаками предложила ему положить голову на ее плечо. Открывая глаза, он видел ее морщинистую шею. В ту ночь они ему приснились, оставленные им жена и дочь, и он проснулся весь в поту. Индианка посмотрела на него, и он снова забылся сном. Когда он утром проснулся, ее уже не было. Он сунул руку в носок — толстая пачка долларов была на месте. Он вдруг почувствовал, что ему не хватает этой старой женщины, подставившей ему свое плечо, он хотел бы вернуться к ней и проспать на ее плече всю оставшуюся жизнь.

Из Барранквиллы он поехал в Мехико. Он купил самый дешевый билет, и ему пришлось бесконечно ждать в грязном аэропорту, когда появится свободное место. Он пошел в туалет, тщательно, насколько это было возможно, помылся. Потом купил рубашку и Библию. Он совершенно растерялся от непривычной толкотни, спешки — жизни, от которой он совершенно отвык в обществе Джима. Проходя мимо газетного киоска, увидел, что массовое побоище в джунглях стало мировой сенсацией номер один. Все погибли, читал он. Спастись никому не удалось. Он спасся, но живым не считался — он был там, в Гайане, в джунглях, среди убитых.

На пятый день ему наконец удалось улететь в Мехико-Сити. Никакого плана у него не было. После покупки билета на самолет у него оставалось три тысячи долларов. На эти деньги можно жить довольно долго, если, конечно, экономить. Но куда ему поехать? Куда направить стопы, дабы вновь найти путь к Богу? Куда податься, чтобы Бог его нашел? Этого он не знал. Он снял комнату в пансионате в Мехико-Сити и дни напролет бродил по церквам. Он избегал заходить в большие соборы — там не было того Бога, что он искал. Не посещал он и сверкающие неоном, расплодившиеся ныне как грибы евангельские церкви, где правили жадные до власти и денег проповедники, торгующие спасением души и даже иногда устраивающие дешевые распродажи Слова Божия. Он искал маленькие молельные дома, где смысл веры состоял в любви и страсти, где священников трудно было отличить от тех, для кого они проповедовали. Это была его дорога, он ясно это чувствовал.

Джим был мистическим и надменным вождем, он был не вместе с ними, а над ними. Он прятался в свете. А он хочет найти Бога, который привел бы его в священную тьму. Он бродил от одного молельного дома к другому, молился и пел со всеми, но пустота в душе его все росла, распирала его изнутри, грозя в один прекрасный миг его взорвать. Каждое утро он просыпался с неодолимым желанием уехать. Он не нашел следов Бога в Мехико-Сити. Он не нашел следа, по которому идти.