Итоги № 24 (2012) - Итоги Итоги

Единственное, с чем, казалось бы, переборщил Сандерс, перенося на экран перипетии сказки братьев Гримм, это атмосфера мрачности, которую не в состоянии развеять даже пресловутое дыхание жизни, воспетое в песне и исходящее от Белоснежки. Оттого и присвоили картине в США рейтинг PG-13 — то есть родители должны сто раз подумать, прежде чем пускать детей в кинотеатр. Впрочем, почему Сандерс сделал такое тяжелое и почти безысходное кино, можно объяснить тем, что в первую очередь эта сказка рассчитана на взрослых, которые еще не разучились верить в чудеса. Сегодня так называемый жанр kidult (для взрослых детей) весьма популярен в мире. К тому же если уж докапываться до сути, то жанр сказки на самом деле мрачный и жестокий (см. работы филолога-фольклориста Владимира Проппа). Потому и замок такой черный, и королева темна, как ночь, а ее поверженные солдаты не обагряют землю кровью, а рассыпаются на мелкие угли. В общем, сколько веревочке ни виться, конец у истории все равно будет хороший. А чего вы хотели, сказка все-таки, да к тому же снятая в Голливуде, где happy end включен в стоимость билета.

Един в двух лицах / Искусство и культура / Художественный дневник / Книга

Един в двух лицах

/  Искусство и культура /  Художественный дневник /  Книга

В продаже новый роман Акунина-Чхартишвили «Аристономия»

 

На спартански строгой серой обложке — двойное имя «Акунин-Чхартишвили». Для тех, кто следит за творчеством писателя, этот знак не нуждается в дополнительных комментариях: свою настоящую фамилию создатель легендарного Фандорина бережет и использует лишь в исключительных случаях — для текстов, которыми он гордится и к которым сам относится по-особому. Собственно, со времен «Кладбищенских историй», опубликованных в 2005 году, под именем Чхартишвили не появилось ни одной книги, и уже этого вполне достаточно, чтобы и мы отнеслись к «Аристономии» максимально серьезно.

К тому же самому располагает и избранная писателем повествовательная манера: никаких заигрываний с читателем, никаких детективных кунштюков, ни намека на желание увлечь. Вместо привычных интриг, эффектного антуража и сюжетного драйва — задумчивые диалоги о судьбах отчизны, неторопливые исторические экскурсы и многостраничные вставки в утомительном жанре философский трактат. Действие «Аристономии» переносит читателя почти на сто лет назад, в последние дни 1916 года. Девятнадцатилетний студент-юрист Антон Клобуков в одночасье остается сиротой: его родители — тяжелобольной отец и всем сердцем преданная супругу мать — решают покончить с собой, оставляя сына один на один с тяжким и смутным временем. С этого драматического момента начинается взрослая жизнь Антона, которая, собственно, и составляет предмет романа. Недрогнувшей рукой Акунин-Чхартишвили проводит своего героя от службы в романтическом, но недолговечном ведомстве времен Февральской революции через попытку эмиграции прямиком в ад Конармии. Именно там, в ужасе и мерзости погрома, учиненного красноармейцами в еврейском местечке, Антону придется осознать нехитрую мудрость покойного отца, верившего в теорию малых дел. Отныне Антону предстоит поддерживать собственный маленький огонек посреди наступившего в России мрака, сочиняя трактат о некой особой человеческой добродетели — той самой «аристономии», которую автор выносит в заглавие романа. Суть этой добродетели — в особой способности человеческой личности к творческому самораскрытию, к полной и счастливой реализации лучшего, что заложено в каждом из нас. Именно от аристономии, по мнению героя (а вместе с ним, вероятно, и автора), зависит будущее человечества, и в нем же заключена единственная надежда нашей страны на выход из запоздалого и позорного средневековья, в которое ввергла Россию революция.

В этом месте хотелось бы поставить точку, но поступить так будет нечестно по отношению к читателю. Поэтому придется проговорить то, что проговаривать вслух и всегда-то неприятно, а в случае с таким замечательным и уважаемым автором, как Борис Акунин, — попросту мучительно. Несмотря на всю взвешенность и разумность авторской позиции, на крепко вылепленные характеры, на сложный и, как обычно, великолепно выстроенный сюжет, на историческую достоверность и прочие объективные достоинства, «Аристономия» — текст до невозможности банальный, предсказуемый и, главное, вторичный. Вобравший в себя все классические книги о революции и Гражданской войне — от «Хождения по мукам» Толстого до «Конармии» Бабеля и от «Призрака Александра Вольфа» Газданова до «Тихого Дона» Шолохова... Роман Акунина производит впечатление хорошо и многократно пройденного материала. То есть возражений не вызывает, но интереса — тоже. Некоторая вторичность всегда была присуща его романам, под каким бы псевдонимом они ни публиковались. Однако это была вторичность веселая, игровая и рефлексивная. А вот когда в ту же форму отлилось нечто, имеющее претензию на глубину и серьезность высказывания, получилась... ну да, собственно, «Аристономия» и получилась. Вещь добротная, но безнадежно скучная и, если так можно выразиться, сугубо необязательная.

Впрочем, есть и еще одна гипотеза, несколько примиряющая читателя с акунинской неудачей. А вдруг перед нами реинкарнация проекта «Жанры», и цикл, начатый «Детской книгой», «Фантастикой» и «Шпионским романом», внезапно пополнился «Большим и серьезным русским романом средней руки»? Если так, то автор достоин по меньшей мере аплодисментов — стилизация великолепна, шутка удалась. Если, конечно, это действительно шутка.

В зазеркалье / Искусство и культура / Художественный дневник / Театр

В зазеркалье

/  Искусство и культура /  Художественный дневник /  Театр

«Мольер» («Кабала святош») Михаила Булгакова в Театре им. К. С. Станиславского

 

К этой многострадальной пьесе Михаила Афанасьевича Булгакова наши театры периодически возвращаются. Немудрено: такие роли! А какие страсти! Да и сюжет, к сожалению, не теряющий актуальности. В любом спектакле, как правило, есть свои актерские удачи, но все ниточки связать на моей памяти сумел только Анатолий Эфрос. Причем дважды: и в ленкомовской постановке, и в телевизионной, где заглавную роль исполнил Юрий Любимов.

Валерий Белякович тоже вступает в эту реку во второй раз. И Мольера играет сам. Купируя текст достаточно трепетно, он все же позволяет себе одну режиссерскую вольность, тем самым акцентируя свою трактовку. Перед нами, мол, не комедианты труппы Жана Батиста, а артисты Театра Станиславского, разыгрывающие представление, что дает возможность пренебречь историко-бытовыми подробностями. Но предполагает усиление лирического мотива, личностного сегодняшнего отношения к происходящему.

С бытом расправились блистательно. Пустое черное пространство обрамлено вращающимися зеркалами. На этом фоне ярко вспыхивают золотые и пурпурные детали костюмов, лишь намекая на пышность придворного театра или покоев короля. Играют, безоговорочно доверившись подзаголовку первой авторской редакции: «Пьеса из музыки и света». Все персонажи кружат в вихре танца, переходя от одного эпизода к другому, в таком темпе, что ухитряются сыграть четырехактную драму без антракта. Картинка эффектна.

Эффектны и три центральных персонажа. Белякович видит в своем Мольере прежде всего мощь. Духовную и физическую. Его герой не рефлексирует, ни когда импровизирует подхалимские вирши Людовику, ни когда объясняет Мадлен, что они должны расстаться. Он — фанатик театра, и все в нем подчинено только делу, которому он служит истово. Юного Муаррона, написавшего на него донос, он прощает, потому что тот артист хороший. За репетициями и спектаклями такой Жан Батист и не замечает, как над ним сгущаются тучи, и потому не выдыхается, не дряхлеет на глазах, как бывало у других артистов. Мольер Беляковича не умирает — гибнет. И даже не в бою, а на боевом посту. Возможно, это и есть лирическое признание режиссера, назначившего себя на главную роль.

Для Владимира Коренева главное в его Людовике — ум. Он вовсе не наслаждается всевластием и не любуется своим величием. Всех видит насквозь. Если бы могли заглянуть в его глаза, когда великий драматург откровенно льстит ему, наверняка увидели бы насмешку. Она и не сходит с его лица. Сколько в нем брезгливого презрения к доносчику, но этот Людовик знает правила игры, которые дозволено нарушать только ему. Оттого-то кабале потребовались большие усилия, чтобы растоптать человека, чей талант высоко ценит сам король. Архиепископа Парижа, главного святошу, тихо и вкрадчиво играет Михаил Ремизов, если можно так сказать, выразительно рисуя ставший нарицательным тип «серого кардинала». По части ума они могли бы потягаться с королем. Однако... Все достижения этого спектакля словно закованы в рамки профессии. Излюбленный прием Беляковича — театр в театре — оказывается коварен, не размыкает пространство в жизнь. На сцене вроде бы пренебрегают четвертой стеной, а она, железобетонная, стоит где-то на выходе из партера. На улице кипят нешуточные страсти. За какую тему пьесы ни потяни, ниточка далеко потянется. А уж «кабала святош» прямо на наших глазах обретает страшную силу в своей жажде жертвоприношений. Зеркал на сцене много, а в зеркале сцены подлинные страсти не отражаются, только театральные. А ведь Булгаков писал кровью, а не клюквенным соком.