Орелин - Жан-Пьер Милованофф

— О чем ты думаешь, Максим?

— Я?

— Не пытайся выиграть время. Это игра, а ты хочешь сплутовать. Ну-ка отвечай немедленно, о чем ты думаешь, глядя на меня?

— Я вспоминаю тот вечер в Ницце, когда ты пела в «Хот-Доге» среди гула голосов, на фоне нарисованной пальмы. Там еще был гитарист в костюме ковбоя, который все время играл не в такт. Но ты была великолепна. Я даже запомнил слова песни: «Что плотские утехи нам могут подарить?..»

— Так ты что, был в зале, когда я пела всю эту чушь? И ты говоришь, это было хорошо?

— Это было замечательно.

Ее лицо просветлело. Она улыбнулась и прищурила глаза. Наверное, в этот момент она снова увидела себя в круге света, в переливающемся черном платье с бретельками на спине крест-накрест, в сценическом гриме и с короткой стрижкой. В порыве благодарности она накрыла своими ладонями мои руки. Новые надежды уже были готовы зародиться во мне, но она разрушила их прежде, чем они успели утвердиться, сказав фразу, содержание которой совершено противоречило тому, что сохранила моя память:

— Вообще я не очень-то люблю вспоминать этот период своей жизни.

— Почему?

— Я жутко неуверенно чувствовала себя на сцене. Боялась публики. Чтобы держаться, глотала всякую дрянь. Все мужчины, которых я встречала, только и думали, как бы воспользоваться этим. Среди них были довольно темные личности. Иногда они настолько доставали меня, что я не знала, как отвязаться, и уезжала с первым встречным, если мне казалось, что с ним я буду чувствовать себя спокойно.

— Например, со мной…

— Что ты имеешь в виду?

— Помнишь, как-то ночью я отвез тебя на машине домой… В тот день в Ницце выпало пятнадцать сантиметров снега.

— Господи, да ты бредишь!

Я заказал еще шампанского. Пока Феликс возился с проволокой, я спросил у него, настроен ли рояль.

— Кажется, да. Мы купили его на этой неделе.

— Я могу попробовать?

— Попробуйте, если умеете.

Инструмент восточногерманского производства имел жесткий звук и тяжелую клавиатуру. Я взял несколько аккордов, чтобы разогреть руки, и заиграл «Night and Day», которую я обычно играю в медленном темпе и совсем простой, почти убогой манере, не похожей на гениально расцвеченную версию Татума.

Во время первого проведения темы я посмотрел на профиль Орелин и вспомнил нашу сумбурную ночь любви. Я не мог заставить себя рассердиться на ее столь обидную для меня забывчивость. В конце концов, может быть, живет где-нибудь в Европе кто-то, хоть на минуту преображенный модным мотивчиком, который я наигрывал в баре между двумя порциями скотча. И как я потерял счет всем сыгранным мной танго и буги-вуги, так же и Орелин имела полное право не вести учет своим поцелуям.

Около двух часов ночи, проводив Орелин до дому, я заметил, что в машине, стоящей с потушенными фарами позади моей, кто-то сидит. Вместо того чтобы сесть за руль своего «форда», я развернулся и пошел в сторону бульвара. Затем, сделав круг, я вернулся по другой улице. Как я и ожидал, субъект уже стоял возле домофона. Когда я подошел, то сквозь потрескивание динамика услышал: «Это ты, Максим?»— и сразу же ответ неизвестного: «Нет, это Мореито!» После чего дверь отворилась.

На другой день я снова встретился с Орелин. И в последующие дни тоже. Иначе говоря, мы встречались каждый день, включая воскресенья, до наступления лета. Каждую встречу я отмечал в своей записной книжке маленьким андреевским крестиком. Сегодня утром я их сосчитал. Получилось пятьдесят пять! Дорого бы я сейчас дал за то, чтобы вспомнить каждый из этих пятидесяти пяти солнечных, пасмурных, тихих, ветреных и дождливых дней. Но сколько бы я ни зажмуривал глаза, как бы ни старался сосредоточиться, эта радость мне недоступна. Чем дальше углубляешься в прошлое, тем более расплывчатыми и нечеткими становятся его образы. Счастье еще, что мне удалось сохранить некоторые из них.

Каждое утро, часов около одиннадцати, я ждал Орелин возле дома. Она выходила, садилась ко мне в машину, и мы отправлялись в сторону Камарга, проезжая через Арль или Сен-Жиль. Чаще всего конкретный маршрут мы выбирали в дороге, сообразуясь с видом неба и нашим настроением. Также мы ездили в Межан, Эг-Морт, Русти, Самбюк, Сильвереаль и во множество других мест, заросших тамариском или засеянных рисом, где почва была покрыта солью либо затоплена водой, в зависимости от того, приближались ли мы к морю или к берегам Роны. В разное время мы садились на Соважский паром и затем до вечера искали Нотр-Дам-д'Амур, бывшую греческую колонию, само название которой заставляет грезить.

Итак, целых два месяца я был личным шофером Орелин, ее спутником, телохранителем, шутом и тем уродцем, которых раньше часто можно было увидеть в свите красавиц. Я должен был ее утешать, развлекать, возить по пустынным дорогам, сотканным между небом и морем, и подносить зажигалку. Я был ее ящичком для мелочей и коробкой для перчаток, ветровым стеклом и зеркалом заднего вида. Своей верностью я пытался доказать ей, что прошлое не умерло и что она, как и шестнадцать лет назад, остается для меня самой прекрасной женщиной в мире.

Моя рассеянность за рулем и резкая манера водить машину пугали ее, но она чувствовала себя такой уставшей от всего, что с трогательной доверчивостью засыпала у меня на плече во время езды. Тогда я останавливал машину на краю неровной дороги, обрамленной уходящей в бесконечность изгородью из кипарисов и итальянских тополей, и ждал, пока она не проснется, запретив себе шевелиться, курить и даже барабанить пальцами по рулю, чтобы ее не разбудить. И за это маленькое неудобство я был стократно вознагражден тем, что она использовала мое плечо как подушку и что ее щека долго соприкасалась с моей курткой из светлой альпаги. Мне казалось, что эта близость стоит тех поцелуев, которые она приберегала для Мореито.

Потом она просыпалась, немного удивленная тем, что находится у меня в машине, и долго извинялась за то, что отняла у меня время.

— Ох, опять я задерживаю тебя, — говорила она, как будто для меня могло быть что-то важнее, чем видеть ее рядом с собой.

В дельте Роны наступала весна. Солнцецвет, молочай и розмарин были в цвету. Вдоль ирригационных каналов распускались дикие ирисы. Молодые филины тяжелым бреющим полетом облетали заросли камыша, где возле гнезд кипела бурная деятельность. К свежим запахам почек и травы примешивались запахи земли и разложения.

Я раздобыл полевой бинокль и путеводитель по Камаргу. Мы пытались, всякий раз с переменным успехом, отличить красную цаплю от серой, ползучего ужа от ужа гадючного, лебеду лоснящуюся от лебеды деревянистой. Я старательно приглядывался к различным видам скарабеев и научился издалека узнавать малиновку, удода, камышовку, речную крачку, шилоклювку и певчего жаворонка. Не преуспев в любви, я делал гигантские шаги в естественных науках, которыми до этого пренебрегал. Мои свежеприобретенные знания позволяли мне брать Орелин под руку, чтобы указать ей на пролетающую мимо пустельгу или на скользящих по заболоченному пруду водяных курочек. Таким образом, я обладал привилегией ощущать ее плечо рядом со своим, а ее волосы возле моего лица. Помню, как однажды, когда мы приехали в дюны Эспигета, окруженные зарослями бессмертника, мне вдруг на короткое мгновение показалось, что время замкнуло свой круг и мы вдвоем, словно по волшебству, снова возвратились к началу…

Почувствовала ли она то же, что и я? Пришло ли к ней запоздалое понимание того, что постоянство моей любви, над которым я первый был готов посмеяться, является победой в этом изменчивом мире изменчивых вещей? Об этом мне ничего не известно. Она всего лишь оперлась о мою руку под предлогом, что подвернула лодыжку. Потом, в машине, она прижалась ко мне и в виде исключения позволила себя поцеловать.

Что еще можно прибавить? Когда солнце над Вакаресом стало клониться к закату, а строй летящих высоко в вечереющем небе фламинго возвестил о наступлении сумерек, мы почувствовали, что волшебный круг распался и время опять ускользнуло от нас, доказав своей неуловимой сутью, что нам не суждено вновь обрести то, что было потеряно, иначе чем в мелких осколках однажды утерянного рая. День угасал, и вдалеке зажигались вечерние огни. Орелин искала в сумочке сигарету. Я поднял бинокль и посмотрел в темнеющее небо. Там, в вышине, в пространстве, необъятность которого делает наши желания смешными, уже горела, отражаясь в воде, Венера, утренняя звезда влюбленных.

В некоторые вечера, когда я сидел за рулем и уже был готов повернуть ключ зажигания, Орелин клала руку мне на колено и говорила:

— Подожди минуту, у меня такое впечатление, что там кто-то есть… Странно, только что там никого не было, я все время наблюдала за дорогой.

Я опускал стекло и вглядывался в темноту. Спустя довольно долгое время вдалеке смутно начинал прорисовываться расплывчатый темный силуэт. Привидение? Галлюцинация? Заблудившаяся корова? Я вылезал из машины и шел на разведку. Но это был или продавец птиц из Капельер, засидевшийся в засаде с подзорной трубой и фотоаппаратом, или местный рыбак, идущий забрасывать сети…