Было записано (СИ) - Greko

Да, храбрый. И что? Разве офицер — это одна храбрость? Тут, на Кавказе других нет. Начнешь пулям кланяться — станешь нерукопожатным[2]. Девушки любить перестанут.

Спросил его как-то: что было в первой поездке на Кавказ? Оказалось, ровным счетом — ничего! Ноль! Пятигорск, Тифлис, Казбек — были, виды Кавказа — были, в боях не участвовал.

Второй раз — повоевал, спору нет. Ординарцем. Но — уважуха! В первом Валерике всем довелось хлебнуть лиха. А потом? Усвистел в Пятигорск с дружками, оставив «кавказцам» тянуть тяжелую лямку защиты Линии. Разве не нашлось бы дела боевому офицеру?

Третий поход, в октябре. Тут вообще все сложно. Неоднозначно. Прекратила свое существование беззаветная команда без Дорохова. А поручик, похоже, сломался. Видно было, что Кавказ ему резко стал не мил. Больше не хотелось ни орденов, ни славы. Хотелось в отпуск. В Петербург.

Ему, Лермонтову, многое прощалось теми, кто разглядел в нем иное призвание. Помогали изо всех сил, представляли к наградам. Обходя при этом тех, кто на ордена и золотое оружие за храбрость мог претендовать не за бабушку в столице и не за восторги читающей публики. Каждому — свое! Поэту — бронзовый памятник и поклонники. Настоящему военному герою — кресты на грудь и на могилу. И безоговорочное признание сослуживцев. К Лермонтову отношение у офицеров было сложное. Не всегда восторженное. Отнюдь. Разное Васе довелось услышать. В том числе и то, что пытаются поручика вытянуть всеми правдами и неправдами на орден, да не выходит.

Ну и что? В чем тут проблема? Очернение светлого облика? Нужно стихи и прозу перестать читать, убрав подальше от детей, памятники снести, а станции метро переименовать? Почему?!!! Ну, не вышло из Лермонтова толкового офицера. Так, может, и к счастью? Тому, кто с Богом накоротке, и людей на смерть посылать⁈

Вася был абсолютно уверен в своем отношении. Даже знай он истинные обстоятельства появления Лермонтова в Петербурге, и то бы не осудил.

Лермонтов стал рваться с Кавказа, как только чуть-чуть нюхнул гарнизонной службы в Тенгинском полку после ноябрьской экспедиции Граббе. Стал проситься на отдых[3]. Приехал в декабре в Ставрополь. Зашел в канцелярию штаба.

— Прокатили вас с наградами, поручик, — весело осведомил его дежурный офицер.

— Дадут ли отпуск?

— Сейчас разберемся.

Офицер попросил писарей показать переписку с военным министерством. Оказалось, писаря написали какую-то отписку.

— Такой-то поручик Лермонтов служит исправно, ведёт жизнь трезвую и добропорядочную и ни в каких злокачественных поступках не замечен.

Лермонтов расхохотался.

— Так и отправляйте!

— Помилуйте, как же-с можно?

— Можно. Можно…

Отпуск дали. 28 дней. Поехал в Питер.

В столице завертелось. Четыре недели превратились в три месяца. Уже ранее никому неизвестного юношу, а теперь героя, пороху и крови понюхавшего, и модного писателя хотели видеть на светских раутах. Сама императрица справлялась, как дела у поручика. Возвращаться в кровь и грязь не хотелось. Тянул сколько можно с отъездом. 10 апреля Лермонтова вызвали в Инспекторский департамент Военного министерства к генералу Клейнмихелю.

— В 48 часов оставить Петербург и отправиться в полк.

Что поделать? Кому он мозоли оттоптал? Снова дорога звала на юг. Как объяснить начальству, что последние события военной экспедиции оставили в душе незаживающие раны? Посттравматический синдром — этого термина еще не придумали.

Невдомек было Михаилу Юрьевичу, что над ним нависла угроза страшная, туча чернейшая. Ни сном ни духом был поручик, что интерес императрицы к юному поэту вышел ему не просто боком. Приговором!

Взревновал по страшной силе царь-батюшка! Супружница, Александра Федоровна, была женщиной видной и в самом расцвете сил. Бабье лето! Императора предупредили знающие люди: возраст опасный, со склонностью к разного рода увлечениям. Сплошной «романтизьм» в голове! А тут поэтик с Кавказа вернулся. Юноша бледный со взором горящим. И сразу возник интерес к его творчеству у венценосицы. Охи-аха, как прекрасно! «В минуту жизни трудную», новый Пушкин… Тот факт, что почти как десять лет супруге порекомендовали избегать интимных отношений, царя в данных обстоятельствах скорее напрягал, чем успокаивал. Рога от платонической страсти — все те же рога, только вид сбоку[4].

— Гоните его в шею! На Кавказ!

Клейнмихель тут же бросился исполнять. Еще с конца прошлого года старуха Арсеньева подала на высочайшее имя трогательное прошение о помиловании ее внука Лермонтова и об обратном его переводе в гвардию. Сложилась мощная женская партия, принявшаяся энергично действовать в пользу поэта. Но царь…

Генерал Клейнмихель посоветовался с Чернышевым, с Бенкендорфом. Военный министр долго не думал. Своим приказом выпер поручика, наконец, из Петербурга. Подумал пару месяцев, чтобы еще придумать и… получил самое четкое указание от царя в отношении Лермонтова: награды не давать, «велеть непременно быть на лицо во фронте, и отнюдь не сметь под каким бы ни было предлогом удалять от фронтовой службы при своем полку». Лермонтовский полк — Тенгинский — отправлялся в экспедицию в Причерноморье. Обратно вернется чуть больше трети. Но приказ сей Лермонтова не коснется…

Бенкедорф же быстро выяснил все подробности и понял: без жандармской службы тут не обойтись. Вызвал полковника Кушинникова, мастера тайных операций, и поручило ему деликатное дельце…

А Лермонтов тем временем вместе со Столыпиным «спешил» на Кавказ. Снова не в Тенгинский полк, а в Чеченский отряд. Спешил — сильное преувеличение. По дороге в Георгиевске остановились у станционного смотрителя. Шел сильный дождь.

— А не махнуть ли нам, Манго, в Пятигорск?

— Побойся Бога, Мишель!

— Давай кинем жребий. Если орел — продолжим путь к Тереку.

Кинули монетку. Выпала решка.

Приехали в Пятигорск. Бросились к докторам. Те написали липовую справку. Гарнизонный начальник забраковал. Друзья сделали еще одну.

— Это же Филькина грамота! — возмущался комендант Ильяшенков, в обязанности которого входил и контроль за лечением офицеров. — Пятигорский госпиталь и без того уже наполнен больными офицерами, которым действительно необходимо употребление минеральных вод и которые пользуются этим правом по разрешению, данному им от высшего начальства. А господин Лермонтов со своей компанией лишь место занимает и ванн не посещает.

— Примите! — твердо сказал жандармский полковник, прибывший из Петербурга.

Он тоже надзирал над офицерами — не за их здоровьем, а за их мыслями.

— Опять шалить станет и бедокурить, — схватился за голову бедный старик. — Нельзя ли его спровадить? Это ж надо такое у меня сказануть: умрем со скуки, и придётся вам нас хоронить!

Высокий жандармский чин лишь развел руками. Этот поручик был и его головной болью. Имелось в отношении него неприятное заданьице от самого Бенкендорфа. Выполнять его полковник пока не спешил. Выжидал. Надеялся, что все само собой разрешится. Или шею сломает порученный ему объект, любивший носиться на своем коне по утренней степи и прыгать через канавы. Или кто-нибудь не выдержит его злословия, да и вызовет на дуэль с летальным исходом. Поводов для вызова опальный поэт давал предостаточно. Его обидные шутки многих задевали. Он особо никого не щадил, даже прекрасных девушек. Но время шло, а дело никак не слаживалось. Жандарм понимал, что вот-вот из Петербурга может прилететь бумага с требованием немедленно разогнать эта шайку-лейку по полкам.

… Вася отправился проведать всех знакомых. Первым ему попался Мартынов. Он ходил в белой папахе и в привычной ему черкеске, а не в военном сюртуке. Уже не ротмистр, а майор, причем в отставке. Уволился следующим чином, но без права на мундир. Оттого и черкеска, и, непонятно зачем, здоровенный кинжал, бывший предметом постоянных шуток со стороны Лермонтова. В отставку Николай Соломонович подал по семейным обстоятельствам: некому стало следить за большим хозяйством Мартыновых. Но почему-то он не спешил в Нижний Новгород заниматься семейным бизнесом. Заросший огромными бакенбардами, молчаливый и мрачный, он волочился в Пятигорске за дамами без особого успеха. В его петербургскую бытность, когда он был веселым светским человеком, имел у девушек гораздо больший успех. С каждым днем отставной майор все больше и больше мрачнел и острее реагировал на шутки приятелей.