Круговерть бытия - Александр Дорнбург

открыли частую стрельбу. Казаки могли отвечать им только из одного мушкета.

Первые же выстрелы кочевников были направлены на казачьих лошадей и произвели между ними страшный переполох. Кусты оказались плохой преградой для пуль. Раненые животные, обезумев от боли, начали судорожно биться, вскакивать, вырываться, причем одному, Гнедко Бирюкова, слегка раненному в заднюю ляжку, удалось вырваться и уйти. Пара татарских коноводов мигом вскочили в седло, перехватили Гнедко и с буйным торжеством увели к своим лошадям.

Этот неприятный случай произвел на Бирюкова и на остальных казаков крайне тяжелое впечатление. Чтобы прекратить страдания своих раненых лошадей, казаки принуждены были прирезать их. Нечего животину мучить! Она же ни в чем не виновата. С этой минуты конские трупы могли служить казакам весьма надежной охраной от неприятельских выстрелов, которые между тем становились все назойливей.

Пули с жалобным визгом то и дело проносились над головами казаков, которым с каждой минутой становилось все труднее и труднее отвечать на сыпавшиеся на них выстрелы. Стоило кому-нибудь хоть чуть-чуть высунуться из-за конской туши, чтобы прицелиться, как на него сыпался целый град пуль.

Уже двое из казаков были ранены: Шевелев в левое плечо и сам урядник, у которого татарская пуля пробила щеку, повредила язык и вышибла несколько зубов. Рана была тяжелая, но Бюрюков сохранял свое обычное спокойствие и как ни в чем не бывало продолжал спокойно и внимательно постреливать из единственного ружья, флегматично отплевывая набегающую ему в рот кровь. Ему даже удалось уложить наглухо одного из вражеских стрелков. И зацепить второго.

Между тем время шло, а положение все ухудшалось. К татарам прибыло еще человек двадцать из туземных отрядов, но они пока не атаковали. К казаком же никакая подмога не приходила. Расстилающаяся за ними пустошь была безмолвна, как угрюмый свидетель, терпеливо ожидающий развязки. Солнце медленно, но неудержимо склонялось к западу. Скоро наступит ночь, а с нею и конец.

Жалобно посвистывают пули, быстро уходят минуты за минутами, а с ними исчезали и последние надежды.

Длинные тени, протянувшись от кустов, поползли все дальше; солнечный шар из золотого постепенно превращался в ярко-багровый и быстро опускается за облитый пурпуровым светом далекий горизонт. Вдруг кочевники, словно по команде, перестали стрелять. Наступила зловещая тишина, продолжавшаяся не более пяти минут, и вот раздался унылый, как бы плачущий голос:

— Ля иль Алла, иль Алла Магомед Рассуль Алла, — затянул он, и этот припев отозвался в душе казаков звоном похоронного колокола.

Настало время вечернего намаза. Первому голосу начали вторить другие, и скоро вся долина наполнилась протяжным, душу надрывающим воем.

— Ля иль Алла Магомед Рассуль Алла, — то замирая, то вновь разрастаясь и усиливаясь до степени вопля, не смолкая ни на минуту, гремел по дунайской долине полный фанатизма, непримиримой ненависти и кровожадного торжества мусульманский призыв к убийству и мести.

С каждым мгновением пение становилось все более и более диким и звериным, чувствовалось, как певцы, входя в транс, распалялись все сильнее и сильнее, возбуждаемые собственным голосом.

— Все, братцы, молись Богу, — конец нам пришел, — шепелявя из-за выбитых зубов произнес Бирюков. — Простите, православные, в чем согрешил перед вами, — добавил он, становясь на колени и кланяясь до земли товарищам.

— Бог простит, — хором отвечали ему остальные, — прости и нас, Христа ради.

— Что ж, братцы, мы так, значит, в компании и на тот свет пойдем? — остался до конца верен себе всегда веселый и неунывающий Шевелев. — Ну, Господи благослови. Грехи Ты мои знаешь, какие можно, прости, а какие нельзя, то Ты и те прости, потому грешил-то я больше по глупости своей. Хорошенько и сам не знал, что делал.

— Ля иль Алла Магомед Рассуль Алла, — как-то вдруг особенно грозно раздался несмолкаемый все это время вопль, и в ту же минуту огненный диск солнца, как бы не желая быть свидетелем готовящегося злодеяния, словно нырнул за сразу потемневшую линию горизонта.

Одновременно с этим точно чья-то невидимая рука задернула черную занавеску, наступил мрак, в недосягаемой глубине небес ярко засверкали трепетным светом бесчисленные миллиарды звезд. Это были звезды тьмы и смерти. Пение замолкло, и вместо него послышался шорох множества быстро бегущих ног и лязг выхватываемых из ножен кинжалов и шашек. Началось!

Казаки вскочили на ноги и выстрелили последний раз по смутно видневшимся силуэтам. Пара темных фигур свалились наземь. Затем донцы в свою очередь обнажив шашки и прижавшись спинами друг к другу, молча ждали нападения, решив дорого продать свою жизнь.

"Вот она, смерть", — мелькнуло у каждого из них в мозгу, но мысль эта не заставила сильнее забиться их сердца.

Приблизившись еще на несколько шагов, атакующие джигиты испустили пронзительный визг и, махая шашками, всей кучей бросились на казаков. Словно огромная волна нахлынула, яростно вскипела, и затем все стихло...

***

Совершенно не жалея, понукал я своего коня, но не личный, животный страх гнал меня, а опасение за судьбу покинутых мной казаков.

При мысли, что они в эту минуту бьются на живот и на смерть с вдесятеро сильнейшим врагом, что спасение их зависит от меня одного, мной овладело болезненно-тревожное нетерпение. Мне казалось, будто Ворон никогда не скакал так тихо, как сегодня, и во мне подымалось озлобление против своего любимца, я принимался нахлестывать его изо всех сил, до утомления руки.

Преследователи все так же неслись за мной, не отставая. Это были джигиты из числа «тыал-буолбуттар» («ставшие ветром»). Кони у них были отличные, тем более, что более свежие, неутомленные. Да и я был выше и весил больше каждого из нагоняющих меня татар. Моему Ворону было гораздо тяжелее меня нести, чем его лошадиным коллегам.

Вдруг мой конь громко и протяжно засопел носом, стонущие вздохи вырвались из его груди, он сделал еще два-три невероятных, коротких скачка и затрусил слабой колеблющейся походкой, странно подергивая головой вниз. Теперь я опомнился и пришел в ужас. Мысль, что я загнал коня и что Ворон может пасть, заставила похолодеть меня и покрыться ледяным потом. Дело пахнет керосином! Остаться одному, пешком, с троими татарами в довесок - означало моментальную смерть.

Стало понятно, что преследователи меня сейчас быстро нагонят. Не уйти! Что же, в каждом положении есть свои плюсы и минусы. В борьбе – и только в борьбе! – обретается путь к спасению. Я не позволю этой своре собак задрать себя будто кошку.

Оглянувшись, я увидел, что кочевники при погоне несколько растянулись. Положение наше стало напоминать