Текущие дела - Владимир Добровольский

Вся эта чепуха или не чепуха — в душевой — лишь продолжала ту минуту, когда почудилось что-то между стеллажами, захватившее дух, и так же клубился пар над моечной машиной, стоял сплошной туман на перевале, и что-то происходило, но помимо него, Булгака, и что-то говорилось, но без его участия, он был в душевой и не был, какое-то горячечное намерение завладело им целиком.

Он знал, какое, но была загвоздка: без повода, без дела, без причины в техбюро не сунешься, — и понял: пока накручивалась чепуха в душевой — или не чепуха, — он, сам того не сознавая, искал повода и никак не мог найти. Повод был: спросить в техбюро карту контрольного осмотра, поглядеть кое-что, уточнить. Но повод этот не годился: такая же карта была на участке, и только медному лбу вздумалось бы ходить за ней в техбюро.

Они, технологи, работали до пяти, а было уже около этого, и он постоял у закрытых дверей в надежде, что та, которую необходимо было ему увидеть, выйдет, и он без всяких поводов, держась в сторонке, увидит ее. Не выйти она не могла, а он другой цели не ставил — только увидеть, и значит, план у него был реальный: надейся и жди, вся жизнь впереди. Было уже около пяти, но никто из техбюро не выходил. Пройтись по коридору он не решался — боялся, что пропустит ее, а стоять под дверью было еще несуразнее, чем войти без повода. Он вошел.

Одни уже сворачивали свои рулоны, другие корпели за столами, а столов было с дюжину, пустых и заваленных бумагами, на каждого — по столу, и вдобавок был стол побольше, выдвинутый на середину, начальнический — нетрудно догадаться, и если бы не телефон на этом столе, не чернильный прибор, похоже было бы, что стол — учительский, в учебном классе, и даже классная доска с какой-то схемкой, начерченной мелом, висела на стене.

Прежде он в техбюро не бывал — не возникало необходимости, — и потребовалось некоторое время, чтобы осмотреться и, осмотревшись, приметить ту, ради которой все это было затеяно. Время исчислялось секундами, но он испытывал тягчайшую неловкость, и ему показалось, что время тянется, как перед стартовым сигналом, в бассейне на ответственном соревновании, когда боишься прыгнуть в воду раньше времени и так же опасаешься замешкаться с прыжком.

Но тут фальстарт ему не угрожал, секунды промедления в зачет не шли: каждый занят был своим — то ли делом, то ли безделицей, и глаз на него никто не поднял: сюда постоянно приходили — из техотдела или же из цеха, и теперь какие-то пришли, в плащах и шляпах, передавали из рук в руки уплотнительную прокладку от блока цилиндров, щупали ее, сетовали — расслаивается!

Он, Булгак, мог бы подтвердить: случалось менять их, эти прокладки, и подтвердил бы с бо́льшим удовольствием, чем так стоять — в нерешительности, в предстартовой лихорадке.

Она, самая главная тут, сидела за крайним столиком, склонившись над бумагами, и странно было, что каждый занимается своим, не глядя на нее, а ведь могли бы без помех поглядывать хотя бы. Будь у него такая возможность, он уж нагляделся б.

В ней, неподкрашенной и неподгримированной, была удивительная, выделяющая ее из всех остальных яркость — как у артистки на сцене, как под искусным гримом, как в скрещивающихся лучах прожекторов. Ее невозможно было не заметить, и невозможно было взглядом оторваться от нее.

Преодолевая скованность в суставах, как бывало с ним, когда выходил на дистанцию без разминки, он приблизился к этому крайнему столику, а что будет дальше, не знал. Он пришел без всякого повода и теперь уж придумать ничего не мог. Клубилась мгла над перевалом, и что-то тут происходило, но помимо него, и что-то говорилось, но без его участия, — он был тут и не был, захватывало дух, застилало туманом глаза, он стоял на девятиметровой вышке, дожидался судейского сигнала, а судьи медлили, испытывали его выдержку.

Но надо было прыгать.

— Привет творцам передовой технологии! — то ли выкрикнул он, то ли так сказал, а голос был хриплый, не узнал своего голоса.

Она, самая главная тут, вскинула светловолосую голову; он напугал ее этим выкриком, и была минута недовольства, раздражения, а затем, словно бы не сразу разглядев его, но простив ему этот выкрик сразу, она просияла — так ярко и светло, как умела только она.

— Ах, это вы? А я на участке почти не бываю: период писанины. Куем одно железо, а контакта мало. Вы ко мне?

Она говорила певуче, но с придыханием, будто взволнована была встречей, и это взволновало его еще больше, и, чтобы скрыть волнение, он взял первый попавшийся свободный стул, придвинул к ее столу, и, хотя она не приглашала его присесть, не догадалась, он сел без приглашения напротив нее, положил локти на стол, ответил:

— Я просто так.

— Это мило с вашей стороны, — скороговоркой похвалила она его, сияя по-прежнему. Сияние было ровным, устойчивым и лишь тогда погасло, когда ей понадобилось обратиться к соседке: — Слыхала, что шеф сказал? Будем пересчитывать мощностя́.

— Не первый год, — ответила соседка.

— Досадно! — сияния как не бывало. — А я уж обвела чернилами.

Что-то обводили они, что-то пересчитывали, у них такая работа, у него — другая, но все же куют они одно железо, а вот контакта — маловато. Он был в восторге оттого, что она заговорила о контакте, хотя и не сказала, о каком, но ему было все равно: лишь бы контакт. Ему уже неважно было, что сказать ей и что она скажет, — они свое сказали, а встать и уйти он не мог — слишком был напряжен, — и, что есть силы скрывая это напряжение, сидел перед ней в свободной позе, положив локти на стол, тщетно пытаясь управиться с мускулами лица, подчинить себе застывшую, как маска, улыбку, сбросить эту маску, которая, вероятно, выглядела глупо.

— А вообще-то что слышно? — спросил он, сбрасывая маску, но маска прилипла, не отдиралась. — Как семейная жизнь?

— На уровне мировых стандартов, — снова ослепила она его своим сиянием и погасла, вмешалась в чужой разговор, хотя ее не просили об этом: — Конвейерные мастера — на третьем этаже, закрывают наряды.

Ему показалось, что она специально прислушивается к чужим разговорам, чтобы скрыть свое волнение, как он скрывал свое.

— Приспособление для распрессовки шестерен числится у нас за Подлепичем, — сказала она кому-то. — И пускай не отлынивает, шевелит мозгами, надо на него нажать.

— Во, во! — поддакнул. — Жмите на старика: хандрит!

Сразу же стало неловко: поддакнул без надобности, да к тому же назвал Подлепича стариком; если уж Подлепич — старик, то Должиков — подавно; это был, разумеется, промах.

Ему показалось, что этот промах не остался ею незамеченным: сияние погасло, но, к счастью, только на мгновение, — она прищурилась и вновь ослепила его.

— Что-то вы загордели! — погрозила она ему пальцем. — Забыли нашу летнюю команду! Не появляетесь. Ах, лето, лето! — прикрыла она золотистой рукой ослепительные глаза. — Благословенная пора! Помните? — Он-то все помнил! — В семь, перед ужином, еще загорали, купались. А наш турпоход? А наши волейбольные сражения? Я думаю, что первый, кто пропел в романсе или сказал в стихах о прошлом: все было сном! — был гений: лучше уже не скажешь. Кстати, — отняла она руку от глаз, просияла, — тридцатого мы намечаем сабантуй, наша летняя команда. В каком-нибудь ресторане. Можете принять участие. Если вас, конечно, такое мероприятие не шокирует.

Пока она говорила — бойко, складно, душевно и с каждой фразой все душевней, он не в лад ей — медленно, постепенно, безвольно — раскисал и, кажется, уже не столько восхищался ею, сколько собой, нашедшим в себе силы прийти сюда без всякого повода.

— Чего ж! — сказал он хрипло, чужим голосом. — Мероприятие законное. — И хлопнул ладонью по карману. — Поддержим матерьяльно!

— По десять эр, — сообщила она. — В общий котел. Не обеднеете?

Раскисшему, ему, конечно, надо было полезть в карман, достать десятку и вручить ей, а он полез дурачиться:

— Ну, обираловка! С непьющего — червонец? Да я и на пятерку не сожру!

Она засмеялась, и смех у нее был сияющий, и смеющиеся глаза, и это сияние упало на него рдеющим отблеском, но все же не поддался он, как Подлепичу в библиотеке, держал хвост трубой, сказал, что до тридцатого дожить еще нужно, там будет видно, держал марку.

И только попрощавшись, в коридоре, он почувствовал, чего это стоило ему — держать и держаться: под свитером он был весь мокрый, словно после кросса, после марафона, либо — из литейки, из термички, либо жали его полчаса под прессом и выжали, выпотрошили, и лишь о том он думал, как бы дожить до тридцатого, только бы дожить.

18

Это ему, Чепелю, один алкаш идею подал за кружкой пива: описывались разные разности-несуразности про новичков на производстве, и тот, слыхавший от кого-то, в своем исполнении преподнес комедию с участием стажера-моториста, которому для проверки практических знаний набросали в коллектор всяких метизов.