Заговоренные - Лада Миллер

У меня иврит лучше. И потом – я умею уговаривать.

– Хочу, – сказала она, и мы отправились на ее новое место работы.

Мама работала няней в одной религиозной семье, матери семейства было 29 лет, она работала на полставки в религиозной школе для девочек, преподавала что-то вроде курса домашнего хозяйства, а это значит, что с девяти утра и до двух ее собственные десять детей оставались без присмотра.

Муж ее был очень набожен, он целыми днями сидел в своей комнате и изучал Тору, на крики и детский шум не реагировал, поэтому в доме была необходима нянька.

В дом мы зашли просто – дверь была открыта нараспашку, на пороге и на тротуаре рядом возились дети мал мала меньше, они играли в какие-то тряпочки и щепки, лица у всех были чумазые, но довольные.

Дальше был полутемный коридор, там мы наткнулись на еще одного ребенка помладше, он полз на четвереньках к тем, которые играли снаружи.

Хозяйку звали Батшева. Она встретила нас с мамой на задымленной кухне. На плите пузырился огромный чан с каким-то варевом, другой чан поменьше был закрыт крышкой. Запах был аппетитный, чистота сомнительная, Батшева красива и молода. Она была одета в широкий серый балахон, через него угадывался круглый живот, голова туго обвязана серым платком, лицо чистое и умиротворенное.

Батшева выслушала мою просьбу, приветливо кивнула, согласившись дать маме отпуск на пять дней, но объявила, что потом придется отработать, потому что «а как иначе?». Отработка заключалась в том, что маме сразу после отпуска предстояло вымыть все окна в доме, на что мама тут же согласилась, хотя окон было несчитанное количество, в чем я убедилась тут же, потому что Батшева предложила мне посмотреть ее дом, с гордостью показывая каждую комнату, горы неглаженого белья и высоченные стеллажи религиозных книг.

В самой дальней комнате мы нашли еще одного ребенка, это был самый младший, по виду – Данькин ровесник, он сидел в детской кроватке, грыз старую погремушку и даже не думал плакать или проситься на руки, а просто сидел один и размышлял.

Домой я вернулась несколько ошарашенная всем увиденным, посмотрела на наши полки с книгами, на идеальный порядок на кухне, на Даньку на руках у деда и решила, что хочу еще детей, но не десять – это точно.

А потом мы набились в машины и поехали на север страны, чувствуя себя непривычно: еще бы – ведь это был наш первый отпуск в чужой стране.

Говорят, после отпуска, любая страна становится родной. Посмотрим.

– Так что там про царя Давида? – интересуется брат, колечко сигаретного дыма улетает вниз, в долину, мы возвращаемся каждый из своих мыслей и начинаем прислушиваться к тому, о чем рассказывает бабушка.

– Отец мой был портной. И его отец был портной. И отец отца, так мне рассказывали, тоже, – неторопливо начинает бабушка, ловко орудуя иголкой. – Но если отмотать время далеко назад, то один из моих прародителей, конечно же, был раввином. Иначе откуда мой папа мог знать столько библейских историй? Вместо сказок, каждый вечер он рассказывал мне и братьям по одной библейской притче. Многие я помню, многие позабыла. А есть одна, про царя Давида, которая не дает мне покоя.

Бабушка вздыхает, поворачивается ко мне.

– Ты рассказала про свою Ирку, и я снова эту историю вспомнила. Хотя на первый взгляд нет там ничего похожего. Но это только на первый. Вот послушайте.

И мы переносимся в далекое прошлое, в жар и марево над Иерусалимским дворцом, на каменную крышу, где стоит царь Давид и наблюдает за купающейся в своем дворе прекрасной Вирсавией.

Сброшен хитон и сандалии, только длинные черные волосы укрывают тело цвета топленого молока, только розовые бабочки мелькают в волосах, или это нежные пальцы ее?

Солнце светит нещадно, все мысли и желания царя Давида – как на ладони.

Велик царь Израильский, многие страны и земли покорил он, а со страстью своей справиться не может, пришла страсть и затмила всю историю его народа, все откровения любимого им Бога, все десять заповедей, которые и есть смысл жизни.

Ибо страсть – это солнце, а разум – это луна, и бывают дни, как этот, когда страсть затмевает разум, и нет и не может быть от нее спасения – и неважно – царь ты или пастух, первосвященник или скромный отец семейства.

– Чтобы заполучить чужую жену в свое полное владение, пришлось царю Давиду послать храброго Урию, мужа Версавии, на верную смерть, и совершил он грех великий, который всегда будут помнить его потомки, но никогда не проклянут за него.

– Почему? – удивляется брат. – Некрасиво он поступил, хоть и царь. Отчего же не проклясть, чтоб другим неповадно было?

Бабушка вздыхает, продолжает:

– А все потому, что от брака с Версавией родился у царя Давида великий царь Соломон, который принес народу Израиля великое благо и великую мудрость. Много позже из этого семени, как утверждают христиане, – тут она косится на маму, – родился сам Иисус. Вот и получается, что от великой любви рождаются великие дети, что добро может родиться от зла, а как это объяснить – я не знаю, – признается бабушка в конце своего рассказа. Берется снова за нитку, принимается ее вдевать в иголку.

Воздух вокруг замер, не колышется. Холмы и долины полны ароматом лета. Данька притих, заснул у деда на плече. Где-то в Иерусалиме Ирка сидит на плоском камне во дворе больнице, рядом с ней сидит Илья, рука его у нее на талии, а мысли далеко-далеко, там, на каменной крыше, где жар и марево, где страсть вот-вот победит разум.

Глава одиннадцатая

– Значит, Илюша, наш с тобой мальчик, – Ирка положила руку себе на живот, – будет великим человеком.

Тогда все замерли.

Нет, праздник не был испорчен, просто Ирка встала, подошла к Ювалю, обняла его, поздравила с днем рождения, взяла сумочку и тонкую кофту со стула, пошла к выходу.

Все заговорили разом, вот ведь – вроде неловкость, а с другой стороны – облегчение, можно забыть на какое-то время про болезнь Юваля, можно подумать и поговорить о чем-то другом.

Тем более что Илья не усидел, вскочил, огляделся по сторонам, наткнулся на требовательный взгляд Юваля, кивнул и бросился догонять Ирку. Он нагнал ее уже на улице, она шла, держа спину прямо, закинув сумочку на плечо, кофта волочилась по тротуару.

Илья подошел, дальше они шагали рядом. Никто из них не проронил ни слова, просто шли и шли, пока