Заговоренные - Лада Миллер

не прощает.

– Хорошо, – голос Зеклера густеет и превращается не в рык, но в бас, – теперь проверю я.

Через минуту выясняется, что у парня всего одно яичко. Другое не опустилось, так бывает, хотя и редко.

Не опустилось еще до рождения, осталось в животе, там тепло, может быть поэтому в нем поселился рак.

А ведь если бы хоть один врач раньше сделал то, что сделал сегодня доктор Зеклер, то этот парень сегодня бы не лежал у нас в отделении, не задыхался бы от метастазов и не готовился к химии.

– Ну так что там с яичком? – пытается шутить мальчишка. – Меня же без него в армию не возьмут. А я хочу в боевые.

… Вечером мы с Иркой приходим в Старый город. Подходим к Стене Плача, достаем наши записки. Она, конечно же, просит за себя и Илюшу. А еще за того маленького человека, который у нее в животе.

Ирка кладет записку между камней, прислоняется лбом, что-то шепчет. Стена в ответ приходит в движение, вот и пошла беседа.

Я достаю свою записку. Сначала я хотела попросить за брата, у него скоро призыв. Но до призыва еще неделя, я успею, приду еще раз. А пока я напишу на клочке бумаги имя сегодняшнего больного. Слова тоже лечат. Особенно если они правильные.

Глава девятая

Дома спорили, как именно мы будем справлять наш первый Песах на Святой земле, а я собиралась в ресторан, выбирая из старых платьев то, которое будет на мне не сильно болтаться.

В нынешнем году еврейская Пасха совпадала с христианской, по этому поводу дома разгорелись нешуточные споры.

Мама собиралась красить яйца, бабушка в принципе была не против, но соседство пышных и разбитных куличей со скромной, но гордой мацой на пасхальном столе считала возмутительным.

Папа пытался разрешить спор, которому было без малого две тысячи лет, ссылаясь на источники и утверждения, которые ему самому казались бесспорными, но на самом деле лишь подливали масла в огонь.

– Возьмем Леонардо! – восклицал он, перемещаясь по периметру комнаты, держа Даньку в охапке и строя ему смешные рожицы.

Данька заливался радостным смехом, папа сбивался с мысли, бабушка махала рукой и снова поворачивалась к раковине, а мама поджимала губы и принималась щелкать спицами.

Как только папа замечал, что его не слушают, он отдавал Даньку мне и снова бросался на амбразуру семейного быта.

– Возьмем Леонардо. Вспомните Тайную вечерю. Это же великая картина. И дело совсем не в художественном мастерстве, хотя и в нем тоже. Дело в гениальном прозрении художника.

Папа замирал, делал паузу, набирал побольше воздуха в легкие, готовясь отстаивать свою теорию до последнего, и тут же продолжал:

– Эта картина не о последних днях Христа. Эта картина о новом устройстве мира. Мира, где все равны – женщина равна мужчине, богатый равен бедному, христианин равен иудею, а праведник равен грешнику.

Спицы замирали в воздухе, посуда в раковине обреченно вздыхала. Бабушка и мама останавливались, поворачивались к папе и смотрели на него жалостливо, как на юродивого.

– Зря вы так смотрите, – говорил он, снова сбиваясь с мысли, – я вам сейчас в двух словах докажу.

Два слова могли растянуться на два часа, а мне пора было уходить.

– Пап, – попросила я, – может в другой раз, а?

– В другой раз может быть поздно, – с пафосом произнес он, но послушался, снова взял Даньку на руки, я накинула кофту, взяла сумочку, послала всем воздушный поцелуй, попросила не ссориться и убежала на остановку.

А теперь я еду в Старый город и размышляю над папиными словами. Особенно над тем, что праведник равен грешнику. Я знаю, что он имел в виду. Ту историю, как Леонардо искал человека, с которого он может писать Иуду для своей Тайной вечери.

Картина почти написана, а Иуды все нет. Нет того лица, в котором и добро и зло можно увидеть одновременно. Ведь обычно люди носят маски. Три года поисков, пока, наконец, – да вот же он.

Никчемный, опустившийся пьяница лежит в канаве, пусть у него грязное лицо, но это лицо человека, знавшего лучшие времена и не сумевшего с ними справится. Потому что праведность – это что-то вроде креста. Тяжело носится.

С него-то и начал Леонардо писать своего Иуду. А когда работа подошла к концу, горький пьяница посмотрел на картину и понял, что он ее уже где-то видел.

Оказалось, что ровно три года назад его жизнь была другой, сам он – чист и светел, а Леонардо, увидев его поющего в церковном хоре, был настолько поражен святостью и благообразием, что написал с него Христа.

Это было и страшно, и больно – думать о том, что такое возможно, и папа в своих размышлениях прав. Я и не думала, а отложила их на будущее – потому что молодость беспечна, Старый город сияет огнями, ресторанные двери хлопают в ладоши, вино просится в рот, а терпкие оливы заглядывают в глаза и обещают неземное блаженство.

В тот памятный вечер в маленьком ресторане неподалеку от Старого города нас собралось одиннадцать человек.

Мы сидели за длинным деревянным столом, ждали Юваля и Анну.

Горели светильники, на столе стояли бокалы, хлеб и вино.

Отчего-то подумалось – вот придут Юваль и Анна и будет нас тринадцать – как на той самой картине Леонардо.

Тем более что до Песаха оставалось совсем немного, тем более что один из нас точно знал, что очень скоро умрет.

Они пришли чуть позже, молодые и влюбленные, – Юваль в джинсах и белой рубашке, Анна в черном обтягивающем платье.

Вы скажете, что пятьдесят – это не молодость. А я отвечу: пятьдесят – это пора любви. Поглядите сами.

Юваль ведет Анну, они рядом, но Анна чуть впереди, его шаг все еще уверенный и резкий, к такому запросто не подойдешь, зато Анна двигается так плавно, будто она «сошла в ореховый сад посмотреть на зелень долины, поглядеть, распустилась ли виноградная лоза, расцвели ли гранатовые яблоки» (Песнь Песней).

И сразу же к ней поворачиваются все мужчины, которые сидят в ресторане. Спиной, что ли, они ее чувствуют? Воздух становится более тугой и плотный, будто в него натолкали благовоний, и вот-вот выпустят наружу. Лица мужчин замерли, глаза пытаются увидеть то, о чем можно только мечтать, для чего не хватит красок и кисточек, чтобы изобразить на холсте.

Разве что великий Леонардо справится? Оживет, приблизится, возьмет за руку, усадит между мужами, скажет строго: «Замри, не шевелись».

Брови, скулы,