Искушение свободой - Рудольф Константинович Баландин

ладно. Только помни уговор.

В дверную щель Сергей видел отражённую в зеркале Марусю. Она распахнула халат и сбросила его с плеч. Он лег у её ног, словно пёс.

– Ох, красива ты, Маня… Страсть хороша.

Она стояла нагая, крепенькая, с распущенными светлыми волосами по плечам. Наклонилась. Сергею открылись все прелести её округлостей и тёмного провала между ними.

– Хватит, – сказала она. – За показ деньги платят.

– Не пожалел бы… Ну, растравила емоцию, и на том спасибо… Пойду.

– С богом, Егор Кузьмич. Приятных сновидений.

Она выпроводила его до калитки. Звякнули задвижки.

Сергей встретил её за столом, наливая чай:

– Ну и кто же это был?

– Свёкор. Старый он, седьмой десяток пошёл. Его пожалеть можно. У него-то и не стоит.

– Я слышал. А как же этот Степан, муж твой? Про него не говорила.

– Да ты и не спрашивал.

– Он что, на войне погиб?

– Как же, на войне… В Бутырках он отдыхает. Экспроприатор он, анархист, говорит, а как это растолковать, не может. Бери, мол, что буржуи награбили, и пользуйся. Вот и попался.

– Скоро выпустят?

– Нет. Полтора года ему дали. А ты что, студент?

– Я журналист.

– Не врёшь?

– Зачем мне врать?

– Молоденький такой, красивый. Ты мне сразу приглянулся.

– Я думал, ты меня не замечала.

– Как же, не заметишь такого… Ну, пойдём ещё разок, а?

В ту ночь они не расставались. Сергей забывался в сладкой усталой истоме, и просыпался, словно через мгновение, и снова начинал гладить, мять и целовать её грудь, живот… Она просыпалась, отдавалась его ласкам и возбуждала его всё больше, распаляясь и шепча: «Ещё… ещё… вот так… ещё, миленький… А-а-ах!»

Уходить пришлось под утро, затемно.

Романтический образ молодой вдовы испарился. В этом было даже некоторое облегчение. Никаких обязанностей, посторонних проблем. Только наслаждение.

Две недели он провёл в любовном угаре. Всё чаще днём или утром засыпал на несколько часов. Корреспонденции давались с трудом, а жизнеописание Кропоткина и вовсе затормозилось.

9

Говорят, любовь окрыляет, вдохновляет на создание шедевров.

Любовь оглупляет. Так решил Сергей. Он не претендовал на создание шедевров. Но та работа, с некоторой долей творчества, которой он был занят, стала для него в тягость. Он то и дело вспоминал Маняшу, её жаркое упругое тело, страстные придыхания… Так пьяница не может ни на чём толком сосредоточиться, предвкушая скорую выпивку.

Эта его любовь была подобна наркотику. Он даже придумал для своей любимой имя – Наркоманя. Как другие нюхают эфир, курят опиум или принимают морфий, так он отдавался на несколько часов наслаждению. Оно пробуждало глубинные животные чувства, заставляло на некоторое время забывать обо всём на свете. Его затягивал этот омут.

«И что дальше? – думал он. – Вернётся муж, и с удовольствием будет покончено. Придётся заняться поисками новой милашки, удовлетворяющей мою похоть».

Не так ли кобель в пору собачьих свадеб рыскает в поисках течной сучки? Для животного это естественное и недолгое занятие. Какой-то высшей силой оно определено для продолжения рода. Отдал сей долг – и живи дальше, удовлетворяя более сильные и постоянные инстинкты поисков пищи и безопасности. С появлением детёнышей пробуждается вдобавок забота о потомстве. Мудрость природы.

Человек и тут пошёл ей наперекор. Если он ставит целью своей жизни погоню за удовольствиями плотскими, если в нём преобладает похоть, он становится примитивней всех других тварей. Мир для него суживается до масштабов половых признаков. В молодости этому есть лишь одно оправдание: избыток сил. А что произойдёт потом, когда жизненная энергия будет растрачена бессмысленно?

На этот вопрос он получил вскоре ответ. Не словесный, а более убедительный.

Они с Наркоманей продолжали наслаждаться друг другом почти все поздние вечера, порой до полуночи. Теперь она нередко тушила лампу пораньше, чтобы не возбуждать внимание Егора Кузьмича. Сергей привык без лишнего шума ориентироваться и уходить в потёмках.

Однажды около одиннадцати ночи к ней вновь явился Егор Кузьмич. Его посещения бывали и раньше. Он удовлетворялся лицезрением обнаженной ладной молодицы и, покряхтев, удалялся восвояси. На этот раз было несколько иначе.

Он тихонько трижды – условленный знак – стукнул в калитку. Маня, изображая обиду из-за прерванного сна, ввела его в комнату, зажгла лампу и сбросила халатик. Он попросил:

– Постой ещё…

– Да у меня и без того ноги озябли.

Он задышал тяжело, напряжённо:

– Прошу, постой… Я подрочу маленько… Ан, что получится.

– Вот ещё чего надумали… Там, глядишь, чего другого захочется.

– Постой, я сейчас… Ну, ещё чуток…

– Эх, Егор Кузьмич, отгулял ты своё.

Он покряхтел и согласился:

– Верно говоришь, Манюша… Как служил я у барина поваром, лют он был до девок. У него-то уж верно, помимо блуда ничего другого не было на уме. Девок вокруг понабрал. Я-то их тоже пользовал. А чего ещё? Жратвы вдоволь, где винца или водочки допьёшь. Девок угостишь да их перепробуешь. А он как-то, когда уже в летах был, всё пасмурный ходил. И говорит мне: «Горе мне, Егорий. Облапать-то девок могу, а вставить им нечего. Так-то оно». А потом он и застрелился. Говорят, все деньги прогулял. Но я так полагаю, это он от бессилья своего мужского. Ради чего жил, того лишился.

– Ну, я тебе не поп на исповеди. Ступай к своей старухе. Застукает она тебя, греха не оберешься. Дождик на дворе, стыло, а я, почитай, голая бегаю. От сна оторвал. Иди, иди… Да не лапай, не твоя…

До сих пор сцены любования Егором Кузьмичом Мани возбуждали Сергея. Он видел в зеркале красивое обнажённое женское тело, словно подглядывая, как будто не с ней только что кувыркался в постели. На этот раз всё было как-то обыденно и безнадёжно. Жалкие потуги старика и его признание охлаждали пыл.

Конечно, Сергей не был похож ни на сексуально озабоченного барина, ни на его повара, насыщавшегося объедками с барского стола и девками из хозяйской постели. Но какое-то неприятное чувство всколыхнулось в его душе. Вспомнилась Полина – совсем некстати. Он решил, что пора сделать перерыв. И впредь не злоупотреблять играми с Наркоманей. Омут засасывает.

10

25 октября в бывшем саду «Аквариум» Театр Московского Совета давал спектакль «Бедность не порок» Островского в постановке П. Леонтьева, с декорациями П. Узунова. Полина не смогла отпроситься у хозяев, с Маней Сергей пойти в театр, в принципе, мог, но не захотел. Он считал её умненькой, рассудительной, однако духовной близости с ней не было, да и не могло быть.

Публика была преимущественно солдатская. Реагировали на спектакль, как дети: непосредственно, с возгласами негодования или неодобрения; смеялись громогласно. Сергей