Моё поколение - Илья Бражнин

— Вы далеко живете? — спрашивает вдруг Новиков, зябко поеживаясь.

— Нет, здесь на Костромском.

— А кто ваш отец?

— Акцизный чиновник.

— Крупный чиновник?

— Нет, незначительный, из крестьян он.

Рыбаков удивляется, как легко и просто выговорилось это «незначительный», казавшееся всегда неприятным и обидным.

— Вы спите один в комнате?

— Один. Вроде чуланчика комната, без окна.

— А вы можете возвращаться домой или уходить так, чтобы никого не будить?

— Я могу приходить к себе с черного хода. Через маленькое окошко в сенях подымешь засов и прямо из сеней к себе.

— Замечательно. Знаете что, мы пойдем к вам ночевать. Ко мне нельзя по некоторым не зависящим от меня и всецело зависящим от жандармского подполковника Коха обстоятельствам. На улице много не наговоришься, а поговорить надо бы. По всему видно, что надо бы. Вы как на это смотрите?

— Я с удовольствием, — живо откликается Рыбаков и прибавляет шагу, видимо, стремясь поскорей добраться до дому и поскорей начать желанный разговор.

Новиков, чуть усмехнувшись этой торопливости, говорит:

— Постойте. Не бегите так. У нас впереди ещё целая ночь. Кроме того, мы ведь и сейчас можем начать наш разговор. Авось, пока дойдем до дому, языки не поморозим.

Новиков прошел несколько шагов молча. Рыбаков, умерив шаг, поравнялся с ним. Новиков высвободил шею из воротничка и сказал довольно резко:

— Для начала позвольте несколько вопросов. Известно ли вам, например, что в Сибири есть округа, ну вот хотя бы Вилюйский, где на одного врача приходится участок почти в полмиллиона квадратных верст, до ближайшей границы его участка — сто верст, до самой отдаленной — две тысячи. Если на этой границе заболеет человек, то от него до ближайшего врача будет две тысячи верст, да не просто две тысячи верст, а две тысячи верст глухомани и бездорожья. Так поставлена в России врачебная помощь населению. Известно это вам?

Новиков быстро выговорил последние слова, точно обронил их на ходу. Рыбаков с удивлением посмотрел в его сторону и ответил с некоторым недоумением:

— Нет. Неизвестно.

Новиков кивнул головой, словно так оно и должно быть, и быстро продолжал:

— А известно ли вам, что прошлогодний неурожай охватил почти половину России, что голодает, даже по сильно преуменьшенным правительственным данным, двадцать губерний с населением в двадцать миллионов человек. На самом деле пухнет с голоду не менее тридцати миллионов человек, которые питаются всякой гнилью, отбиваемой y собак падалью, зольно-навозным хлебом. Их косит голодный тиф, цинга. А глава правительства в ответ на требование помочь голодающим заявляет в Государственной думе, что «идея даровой кормежки населения вредна». Известно вам это?

Наступила короткая пауза, после которой Рыбаков снова сказал глухим голосом:

— Нет. Неизвестно.

— Тогда ещё один вопрос, — быстрей и горячей прежнего заговорил Новиков. — Что вы знаете о так называемой аграрной реформе погромно-черносотенного премьера Столыпина, битого недавно в Киеве? Что вы знаете об этом крупнейшем и реакционнейшем мероприятии царских сатрапов за все последние десятилетия? Мало что знаете? А что вы знаете о рабочем движении в России?… Ничего? Так. Этого и следовало ожидать. Теперь последний вопрос — и это уже будет вопрос, обращенный ко мне, вопрос, который, я чую, вертится у вас на языке. Какое отношение всё это имеет к тем событиям, о которых вы только что рассказали мне и которые произошли в стенах гимназии? Я угадал? Что-нибудь в таком роде у вас на уме?

Новиков глядел на Рыбакова своими живыми, прищуренными глазами. Рыбаков сперва невнятно хмыкнул, потом сказал смущенно:

— Пожалуй. Что-то в этом роде.

— Хорошо, — кивнул Новиков. — Ясно. Так вот. Всё, о чем я говорил и что кажется вам не имеющим никакого касательства к вашим гимназическим событиям, наоборот, имеет прямую с ними связь. Этот ваш новый директор, или, как вы era называете, Петроний, послан в гимназию министром просвещения Кассо, входящим в тот самый совет министров, главой которого является тот самый Коковцев, который находит вредным кормить умирающих с голода крестьян. Запомните, Рыбаков, запомните раз и навсегда, что вам ничего не удастся понять из того, что творится в стенах вашей гимназии, если вы не поймете прежде всего того, что творится за её стенами. Уяснили? Без этого понимания вы будете беспомощны, как это и показал сегодняшний день в гимназии, о котором вы мне только что так хорошо и откровенно рассказали.

Новиков остановился и, схватив Рыбакова за руку, глянул прямо в его глаза горячими глазами, горевшими на бледном худом лице:

— Как вас зовут?

— Димитрий.

— Так вот, Митя. — Новиков с силой, которую трудно было в нем предположить, сжал руку Рыбакова у запястья. — Или вы постараетесь понять то, что вокруг вас делается, или у вас ничего и никогда не получится ни в гимназии, ни вообще нигде. Мир широк, Митя, и всё в нём взаимосвязано, и это самое малое, что вам в первую голову следует усвоить. После чего… после чего мы с вами отморозим себе носы и ноги, если будем продолжать стоять посреди улицы.

Новиков оставил Рыбакова и быстро пошел вперед. Рыбаков едва поспевал за ним. Мало-помалу шаг их умерился и стал спокойней. Некоторое время они молчали. Только подходя к своему дому, Рыбаков спросил:

— Вы из Петербурга к нам присланы?

— Вообще из Петербурга, а сейчас из Вологды.

— За что вас?

— История там вышла. Полковник есть один в Вологде примечательный. Фамилия его Воронец. Он начальник каторжной тюрьмы. Так вот. Началось всё с экономии на пище заключенных, и без того скверной до последней степени. Сэкономленные таким способом деньги тюремное начальство клало себе в карман. Заключенные узнали об этом и, естественно, запротестовали. Воронец, недолго думая, перепорол пятьдесят человек. Тогда поднялась вся колония ссыльных — запротестовали, зашумели. Ну, нас утихомирили, а после растолкали кого куда. Большую часть ссыльных разогнали по глухим уездам. Что касается меня, то, как видите, мне повезло, посчастливилось попасть в Архангельск. Вот и всё.

— Вот и всё, — машинально повторил Рыбаков, но повторил беззвучно, одними губами.

Его поразили та краткость и спокойствие, почти равнодушие, с какими Новиков говорил о событиях личной жизни, в то время как только что о далеких, казалось бы, делах он говорил с увлечением и горячностью. Весь рассказ о себе и причинах ссылки уложился в две минуты и потребовал каких-нибудь полсотни слов. Вот и всё. А он-то полчаса размазывал о гимназических пустяковых происшествиях.

Рыбакову стало неловко за свое многословие. Он скосил глаза на Новикова, и во второй раз в этот вечер ему бросился в глаза синеватый шрам пониже уха. Ему пришло вдруг в голову, что это след расправы со ссыльными в Вологде. Он спросил тихо:

— Этот шрам на шее, это у вас от полковника?

— Шрам? — переспросил Новиков в раздумье. — Нет. Просто с ребятами подрался, играя в свайку. Давно. В детстве. Свайкой этой самой и угостили. У меня, знаете, всегда был скверный характер.

Новиков улыбнулся и остановился рядом с Рыбаковым у низенькой калитки.

— Уже?

— Да. Пришли.

Рыбаков прошел в калитку, пропустил своего гостя, осторожно закрыл за собой калитку и повел Новикова через большой двор-пустырь к одноэтажному подслеповатому домику.

Глава пятая. НОВЫЙ ДОМ

Утро встало рубежом. Было так, будто она легла в одной жизни, а проснулась в другой. Многое ещё путалось в отяжелевшей, как бы чужой голове, но Аня знала теперь, что есть для неё две жизни: одна дома — мутная, одуряющая, глухая; другая вне дома — легкая, тихая и радостная.

Она вышла поутру совсем рано. Бабка Раиса и мать ещё не возвращались из церкви.

Аня медленно бродила по темным улицам, долго стояла на набережной, глядя на заснеженную даль речного русла, уходящего в морской рукав. Потом пошла к Немецкой слободе. Чистенькая слобода была тиха и дремотна. Возле дома Штекеров Аня помедлила, потом толкнула аккуратно выкрашенную калитку и пошла двором к флигелю.

Альма ещё спала. Аня прошла к ней в комнату, присела на её кровать и долго сидела не шевелясь в полутьме раннего утра. Задумавшись, она почти совсем забыла, где сидит и зачем сюда пришла, когда Альма заводилась наконец в постели и открыла глаза. С минуту она смотрела на гостью сонными, непонимающими глазами, потом, узнав подругу, порывисто села в постели и отбросила жарко наспанную подушку.