Шарло Бантар - Евгения Яхнина

— Верно! — подтвердил Вине. — Не надо было их выпускать из Парижа… Да уж очень мы обрадовались свободе, и как-то не хотелось верить, что эти негодяи отважатся на такое злое дело.

— В том-то и беда, что слишком доверчив наш брат. Ещё когда Тьер подписывал перемирие с немцами, видно было, куда он гнёт. Измена была налицо, а мы всё не верили, что от него можно ждать всякой подлости… Ну ладно, допустим, что ошиблись… А потом? Почему, когда в Версале, всего в семнадцати километрах от Парижа, стали собирать против нас силы, — почему мы не поторопились разгромить это осиное гнездо, прежде чем подоспела к ним помощь из Пруссии? Чего, спрашивается, мы ждали?

— Не хотелось начинать гражданскую войну, — с тяжёлым вздохом произнёс стекольщик.

— Так ведь Тьер начал её раньше, не спрашивая нашего мнения!

Лангруа замолчал и стал упорно долбить не поддававшуюся землю. Но через минуту он воткнул мотыгу в горку песка, отёр пот со лба, закурил папиросу и продолжал:

— Вот что я скажу тебе, Вине: если Франция услышит наш призыв, Тьеру конец! Читал ты последнее воззвание, обращённое ко всему народу?

— Нет, — сказал Вине и тотчас отложил работу.

— Оно замечательно написано!

Коммунар вытащил из кармана аккуратно сложенный листок, откашлялся и начал читать с большим выражением, повышая голос в наиболее важных местах:

— «Героический, непобедимый, неутомимый Париж борется без устали и без передышки.

Большие города Франции, неужели вы останетесь равнодушными свидетелями этого единоборства не на жизнь, а на смерть, единоборства между Будущим и Прошлым, между республикой и монархией!

Не помогать Парижу — значит его предать!

Чего же вы ждёте, чтобы подняться? Чего вы ждёте, чтобы сбросить бесчестных агентов правительства капитуляции и позора, которое попрошайничает у иностранных держав и в то же самое время покупает у прусской армии снаряды для бомбардировки Парижа?

Большие города, вы присылаете Парижу братский привет. Вы говорите ему: сердцем мы с вами!

Теперь не до манифестов! Настало время действовать! Сегодня слово принадлежит пушке. Довольно патетических восклицаний! У вас есть ружья и снаряды. К оружию! Восстаньте, города Франции!

Не забывайте, вы, Лион, Марсель, Лилль, Тулуза, Нант, Бордо и другие: если Париж падёт в борьбе за свободу мира, мстительница-история с полным правом скажет, что Париж был удушен и что вы дали свершиться этому преступлению».

— Как хорошо написано! — с юношеским пылом воскликнули Кри-Кри и Жако.

— Эх вы, молодёжь! — улыбаясь, сказал Вине. — Никто не спорит, что это хорошие слова. Но где гарантия, что города ответят на наш призыв? Говорят, что в Марселе Коммуна продержалась всего две недели, а в других городах и того меньше… Вот только разве Лион нас поддержит. Я слыхал, что там опять восстание.

— Что касается Парижа, я отвечаю. Мы ещё продержимся! — бодро сказал пожилой федерат. — За бойцами у нас дело не станет, были бы только патроны.

— Баста! — прокричал Вине и снова взялся за мотыгу.

Все дружно последовали его примеру.

— А вот и Мадлен! — обрадованно воскликнул Кри-Кри. — Мадемуазель Рок, посмотрите на нашу работу! Мадемуазель Рок! — крикнул он учительнице, которая направлялась к дальнему концу баррикады.

— Не сомневаюсь, что у вас работа идёт хорошо, — улыбнулась Мадлен. — Я хочу посмотреть, как дела у Кламара. Это важнее!

— Там Люсьен Капораль, — поспешил сообщить Кри-Кри.

— Тем лучше! — Мадлен кивнула головой и прошла дальше.

Увидев Мадлен, Люсьен бросился ей навстречу:

— Как хорошо, что ты пришла!

Мадлен рассеянно ответила на приветствие Люсьена. Она не отрываясь смотрела на стену, возводимую Кламаром. Нетрудно было заметить, что со вчерашнего дня постройка мало подвинулась вперёд.

— Гражданин Кламар, — произнесла Мадлен, резко отчеканивая слова, — мне не нравится ваша работа.

Кламара не смутил суровый взгляд Мадлен:

— Мадемуазель, вы слишком строги и забываете, что у меня нет нужных материалов и людей… Я уже докладывал гражданину Капоралю, и он вполне со мной согласен…

— Не знаю, о чём вы докладывали Капоралю, — перебила его Мадлен, — но за людьми у нас остановки не бывает. Что касается материалов…

— Осмелюсь сказать, мадемуазель, ваши люди не идут ко мне работать, а наёмных рабочих трудно найти…

— Мне всё ясно! — резко прервала его Мадлен. — Гражданин Кламар, вы свободны. Нам ваши услуги не нужны. Вам больше подходит строить триумфальную арку для встречи версальцев, нежели баррикады для защиты от них!

— Я буду жаловаться гражданину Бантару, — пробормотал Кламар и отошёл в сторону.

Мадлен была возмущена. Её пальцы нервно сжимали висевший у пояса револьвер.

— Мадлен, дорогая, ты неправа! — Люсьен ласково взял её под руку. — Кламар ещё может нам пригодиться, а ты вооружаешь его против нас. Таким путём мы от него ничего не добьёмся.

— Заставить этих негодяев работать может только одно средство, — вспыхнула Мадлен: — вот это! — И она многозначительно указала на револьвер.

— Успокойся! Ты смотришь так сердито, как будто хочешь испепелить и меня заодно с этим Кламаром, — пошутил Люсьен, но в его шутке не было весёлости.

Мадлен, напротив, рассмеялась вдруг совершенно искренне. От недавнего гнева не осталось и следа, когда она сказала, обращаясь к Люсьену:

— Ты не знаешь, как он меня обозлил! Ещё минута, и я, кажется, пустила бы в ход оружие. Да и ты хорош! Не видишь разве, что он преднамеренно срывает работу?

— Ну, уж это ты хватила через край! Требуешь от старика Кламара, чтобы он работал с таким же пылом и рвением, как ты сама.

— Пыла я от него и не требую, но без рвения в эти дни работают только люди, равнодушные к нашему делу, а это значит — враждебные Коммуне. Удивляюсь, как ты сам этого не понимаешь!

Она взглянула прямо в глаза Люсьену, как бы стараясь в них что-то прочесть.

Люсьен отвёл взгляд и смущённо пробормотал:

— К несчастью, многие сейчас приуныли… Знаешь, Мадлен, положение наше совсем не так весело, как пытается изобразить Бантар. Уже и Монмартр едва держится. Не сегодня-завтра там будут версальцы, и тогда у нас не останется никаких шансов на победу. А Жозеф балагурит, распевает песенки и уверяет, что «всё обойдётся»!

— Куда девалось твоё мужество, Люсьен? Как ты можешь упрекать Бантара? Он поёт и балагурит… Но он ещё и организует, работает, борется. Ведь это прекрасно! Он поднимает дух бойцов. И все идут за ним без оглядки.

— Но я возражаю против бессмысленной гибели. Когда наши покидали полуразрушенный бастион, нашлись безумцы, не пожелавшие уйти за городские ворота. Делеклюз никогда не щадил себя в революционных схватках, и то он нашёл это бесполезным и приказал батальону отойти в город.

— Военный делегат пошёл на это лишь для того, чтобы перенести борьбу на улицы и защищать их до последней возможности… И потом, не ослышалась ли я: кого ты называешь безумцем? Не того ли, кто не щадит жизни для защиты свободы?

— Мадлен! Неужели ты меня не понимаешь и усомнилась во мне! — воскликнул Люсьен, спохватившись. — Тебе не придётся за меня стыдиться… Я не пожалею жизни для республики… Единственное, что меня страшит, — это потерять тебя!.. Моя любовь…

— Если любовь превращает тебя в труса, мне она противна! — нетерпеливо перебила Мадлен.

Люсьен понял, что зашёл слишком далеко. Схватив Мадлен за руку, он сказал с жаром:

— Не придавай серьёзного значения минутной слабости, умоляю тебя, дорогая! Старайся быть всегда ближе ко мне…

Мадлен тревожно смотрела на своего друга:

— Такие минуты малодушия стали у тебя повторяться всё чаще… Это меня очень тревожит, Люсьен!

Она медленно направилась к строителям баррикады.

Кламар подождал, пока Мадлен удалилась, затем приблизился к Люсьену, почтительно приподнял шляпу и тихо, почти шёпотом произнёс:

— Извините, что побеспокоил вас, но я не знаю, кого слушать, что делать…

— Повиноваться гражданке Рок, — сухо и громко ответил Люсьен, потом добавил тихо: — От вас, Кламар, я никак не ожидал такой неосторожности. Неужели вы не понимаете, что ваше противодействие распознаёт и малый ребёнок? Конечно, теперь вам не остаётся ничего другого, как уйти…

Люсьен поторопился оставить Кламара и отойти в сторону, заслышав знакомый голос юной цветочницы.

— Фиалки, всего два су! Лесные душистые фиалки, всего два су! — прозвучал за стеной баррикады звонкий голос Мари, а вскоре показалась и она сама с корзинкой цветов.

Навстречу девочке дружным шагом, нога в ногу, плечо к плечу, шёл отряд федератов. Это была молодёжь Парижа, его цвет. Старшему было на вид едва ли двадцать два года.

Один из юношей поравнялся с Мари и крикнул: