Подвеска пирата - Виталий Гладкий

В какой-то мере герцог был благодарен грозному московиту. Война с Московией истощила Ливонию, и в 1561 году Готхарду Кетлеру пришлось признать польского короля Сигизмунда II Августа своим государем. Фон Кетлер был объявлен наследным герцогом курляндским. Это был предел мечтаний небогатого немца-дворянина. (Кетлер происходил из благородной, но обедневшей вестфальской семьи. Его старший брат, на кого он равнялся и кому завидовал, стал епископом Мюнстера, что, в свою очередь, помогло Готхарду занять высокий пост в Тевтонском ордене.) Земли Ливонии разделили на четыре части: Швеция получила Гаррию, Ревель и половину Вирландии, Дания — остров Эзель и Пильтен, а Готхарду Кетлеру достались Курляндия и Земгалия. Речь Посполитая воцарилась в южной Ливонии — Лифляндии.

Напротив фон Кетлера, в мягком кресле, сидел гость — рыцарь Мальтийского ордена, надворный маршалек[81] литовский, князь Николай Христофор Радзивилл, по прозвищу Сиротка. Он с видимым удовольствием потягивал из серебряного кубка сладкую мальвазию и, казалось, не очень внимательно слушал то, что говорилось в донесении агента-опричника.

— ...Когда царь вернулся из Новгорода в Александровскую слободу, то велел во искупление своих грехов построить две большие каменные церкви и наполнить их знаменитыми иконами, колоколами и другим, так что у всех составилось мнение, и он сам так думал, что ему прощены все грехи Господом Богом... — Голос Готхарда Кетлера был громким и густым. Обычно так разговаривают начальники высокого ранга, привыкшие повелевать и командовать. — И все равно, после того, как царь очистил всю страну, он еще не насытился, назначив для казни еще триста человек из оставшихся. Однако когда в Москву прибыли послы его королевского величества и герцог Магнус, он пощадил их — по просьбе чужих или стыдясь своих людей.

Но как только господа послы и герцог отбыли, царь приказал построить на рыночной площади отгороженное место, а сам вместе со старшим сыном и опричниками отправился на площадь и ему стали приводить обреченных одного за другим. Среди них были его казначей Никита Фуников и главный канцлер Иван Висковатый, которого он любил, как самого себя. Царь приказал привязать казначея к столбу, развести огонь и топить под ним котел с горячей водой до тех пор, пока тот не испустил дух. А канцлера привязали к доске и изрезали, начав с нижних конечностей и кончая головой, — так, что от него ничего не осталось. Все другие были привязаны по порядку к барьеру, и царь вместе с сыном проткнул их пиками и зарубил саблями...

У многих приказал он вырезать из живой кожи ремни, а с других... Какое варварство! — воскликнул герцог, оторвавшись от куска пергамента, обработанного особым способом, чтобы он не боялся воды, и написанное нельзя было смыть.

Князь снисходительно улыбнулся и ответил:

— Отнюдь. Наихристианнейшие правители европейских стран не отстают по данной части от царя московитов. Уж вы-то, ваша светлость, должны бы это знать.

— Да, но все-таки!

— Ну-ну, не будем лукавить. Одна только Варфоломеевская ночь в Париже чего стоит. Уж там-то гугенотов погибло не меньше, чем погубил своих подданных великий князь московский. А казнь Томаса Мора, а милейший Жан Кальвин, обучавшийся в Парижском университете и изучавший римское право, который казнил в Женеве в 1553 году Микеля Сервета? И не только одного его, а еще человек сто за два года. Они, видите ли, не разделяли его взгляды на веру.

— Это были... м-м... издержки несовершенного законодательства.

— Которые стали правилами, — подхватил Николай Радзивилл. — Для европейцев «азиатская жестокость» — привычный оборот речи. Но даже палачи царя московитов — дети малые по сравнению с европейскими мастерами заплечных дел. Судите сами. Законы Франции, Британии и многих княжеств Европы знают до двадцати способов умерщвления и до сорока — разных пыток и истязаний. Перечень казней как синодик большой семьи: сожжение живьем с использованием сырых дров, чтобы огонь помедленнее разгорался; качели — когда человек то влетает в костер, то его выносит прочь; сожжение частичное, рук или ног; сожжение постепенное, когда привязывают сноп соломы, поджигают и пускают бежать в чистое поле... И так далее и так далее. Казни вошли у нас в привычку, как молитва перед сном. А для народа это — праздник. «Хлеба и зрелищ», — говорили древние римляне. С хлебом у нас не всегда хорошо, а вот «зрелищ» хоть отбавляй. Надо же чем-то отвлекать народ от дурных мыслей по поводу его бедственного положения.

— Да вы бунтарь, милейший князь! Святой инквизиции не боитесь?

Маршалек рассмеялся.

— Ничуть, ваша светлость, — ответил он весело. — Во-первых, потому что столь откровенно излагать свои мысли могу только вам, так как рыцарская честь не позволяет делать зло братьям, а вы бесчестьем не были отмечены. Во-вторых, от слов к делу большое расстояние, и мне как-то сподручней просить у Бога прощения и за свои прегрешения, и за грехи европейских правителей в молитвах, нежели изображать из себя сэра Галахэда — безгрешного рыцаря короля Артура. И в-третьих, мой троюродный брат, архиепископ краковский Юрий Радзивилл, имеет непосредственное отношение к ордену иезуитов; поэтому я не думаю, что он пошлет меня на костер.

Теперь уже улыбнулся герцог.

— Как ловко вы обставились, — сказал он дружелюбно. — Что ж, закончим этот спор на нейтральной ноте. У нас есть дела поважней. Они касаются Речи Посполитой... и меня лично —не буду кривить душой.

— Я весь внимание, ваша светлость, — посерьезнел Николай Радзивилл.

— В донесении агента из Москвы есть один весьма неприятный пункт, напрямую затрагивающий торговые интересы моего герцогства, а также — в большей мере — интересы польской короны. Царь московитов решил создать каперский флот на Балтике. Как вам эта новость?

— Я не считаю, что это серьезно, — уверенно ответил маршалек. — У московитов нет в таких делах опыта, нет шкиперов, способных водить большие военные суда. А на своих утлых карбасах они будут всего лишь удобной мишенью для корабельных пушек.

— Все это так, и я еще совсем недавно думал подобным же образом. Но неделю назад до меня дошли слухи, что некий капер строит суда и набирает на них команды во владениях герцога Магнуса — на острове Эзель, в крепости Аренсбург. Поначалу я не придал этому факту большого значения — мало ли что может взбрести в голову герцогу, который спит и видит себя королем Ливонии. Я посчитал, что он решил с помощью каперства поправить свое незавидное финансовое положение. И посмеялся — больше денег, чем на одно судно, в казне Магнуса нет. А один в поле не воин. Но вот прочитал донесение своего московского агента — и крепко задумался. При поддержке царя московитов с его богатствами дело может очень даже сладиться.