Тёплая птица - Василий Гавриленко

            -Кстати, Шрам, как ты здесь очутился?

            Игрок молчал, и когда показалось, что он не ответит, вдруг заговорил.

            -Николай меня сюда привел. Я слаб был, шатался. Он плечо мне подставил. Слабое плечо. Дрожит, но ведет. Выходил меня. С Олегычем. Кормили. От себя отрывали. Только дури не давали. И прошла дурь.

            -Прошла дурь?

            -Он больше не наркоманит, - пояснил Олегыч, закуривая папиросу.

            -Да, - Шрам тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от нехороших мыслей. – Ты, конунг, меня пощадил. Не дал убить. Я запомнил. Я помню хорошо. Я пошел за отрядом. Николай погиб…

            Плечи игрока затряслись. Замерев, мы с Олегычем наблюдали, как рыдает этот сильный, но искромсанный Джунглями человек.

 8 ОЛЕГЫЧ

Я никому не приказывал, - не мог приказывать. Я просто сказал: «Мне нужно в Московскую резервацию». Шрам кивнул, а Олегыч и вовсе обрадовался.

            -Наконец – то.

            Я не удивился радости машиниста. Москва - его дом.

            Рассвет был красен. Марина рассказывала, что слово «красный» означало у бывших «красивый». Красная площадь. Но рассвет не был красив. Он был красен, - багровое, жгуче-холодное солнце залило мертвый город соком ядовитых ягод. Из моей памяти, - памяти Андрея Островцева, а не конунга Ахмата, выплыли строки:

                                Этот вечер был чудно тяжел и таинственно душен,                                  Отступая, заря оставляла огни в вышине,                                  И большие цветы, разлагаясь на грядках, как души,                                Умирая, светились и тяжко дышали во сне.[5]

            Строки были о вечере, а перед нами едва брезжил рассвет, но мне казалось, что я вижу на занесенных снегом кучах битого кирпича души, похожие на большие цветы.

            – Вот эту стрелку надо б перевести, - заговорил Олегыч. - Заржавела, стерва, но Шрам должен справиться. Ну – ка, Шрам!

            Рычаг стрелки сплошь покрыт рыжими чешуйками, рельсы, казалось, вросли друг в друга.

            Шрам плюнул на руки, - желтая тугая слюна на миг зависла в воздухе. Вцепился в рычаг. Надавил.

            -Не поддается, сучка.

            -Давай, - крикнул Олегыч и заскрипел зубами так, точно это он, а не Шрам, переводил стрелку.

            Игрок побагровел от напряжения.

            Визг железа, наверно, был слышен на километр вокруг.

            -Есть, - не удержавшись, закричал я.

            -Отлично, - спокойно сказал Олегыч. – Теперь отцепим вагоны, и пойдем налегке. Дасть Бог, прорвемся.

            Олегыч колдовал над приборами, время от времени отдавая Шраму короткие приказы. Здесь, в машинном отделении, Олегыч был не то конунг, но Бог. Я любовался им.

            Тепловоз прогревался долго, тонко подрагивая. Я опасался, что он не сдвинется ни на йоту. Но, когда Олегыч занял свое привычное место в кабине, в продавленном кресле, - тепловоз тронулся, с места в карьер взяв высокую ноту луженой механической глоткой.

            На стрелке сильно тряхнуло.

            -Не боись, - весело крикнул Олегыч.

            Тепловоз вырулил на запасный путь, проследовал мимо оставленных вагонов, - пустые кричащие пасти, все разграблено и сожжено. Даже вертолет с платформы сняли, проклятые питеры!

            Еще одна стрелка, и тепловоз на том же пути, которым он прибыл в негостеприимную Тверь. Только теперь следовал обратно, домой, в Московскую резервацию.

             Летящий в лоб снег, мелькающие пустоглазые здания, деревья в белых шапках веселили меня. И не только меня.

            -Наш паровоз вперед летит, - надтреснутым дискантом запел Олегыч. – В коммуне остановка!

            Тверь-зверь становился все реже, все меньше куч кирпича, остовов домов, труб и столбов, - и. наконец, растворился в Джунглях. Лапы деревьев щупали бока поезда, как хозяйка – курицу.

            Вот и мост. Вот и река. Зеленый ядовитый поток, поверженный великан,  Джунгли едва нашли место для его тела, стремящегося выйти за пределы берегов.

            Стрекот - далекий, но стремительно приближающийся.

            Тверь не отпускала: едва мы въехали на мост, как в небе перед тепловозом промелькнул вертолет. Пули зацокали по крыше. Одна пробила лобовое стекло и врезалась в пол рядом с креслом Олегыча.

            -Андрей, к сбивалке! – крикнул машинист.

            Сбивалкой он называл дыру в потолке и крупнокалиберный пулемет. Я кинулся вглубь тепловоза. Откинув тряпье, которым было прикрыто оружие, я с радостью убедился, что  оно в порядке.

            Пули снова зацокали по крыше.

            Впрыгнув в высокое кресло, я дернул рукоять пулемета. Он плавно повернулся на хорошо смазанных шарнирах. Молодец Олегыч, за всем успевает следить!

            -Шрам, открывай!

            Задвижка, скрывающая бойницу, отодвинулась, постанывая. Небо хлынуло навстречу, воздух, бесстрастно – холодный, ринулся в легкие; я задохнулся на мгновение, испытывая подобие восторга. Кресло поднялось ровно настолько, чтобы моя макушка не высовывалась, но обзор был достаточен. Я сразу увидел вертолет. Желто – свинцовая стрекоза, сверкающая на солнце.

            Поймав стрекозу в перекрестье прицела, я надавил на гашетку. Лента, извиваясь, исчезла внутри пулемета.

            На мгновение мне показалось, что я промазал, - вертолет продолжал двигаться с той же скоростью в том же направлении. Но вот черная полоска дыма прорисовалась у хвоста машины, стала четче и гуще, вертолет накренился и исчез из поля зрения. Упал ли он в реку, либо взорвался в воздухе, мы не могли узнать при всем желании: поезд преодолел мост и снова, изрыгая из трубы черный дым, пошел через Джунгли.

             В Тверь состав двигался тяжело, часто останавливался, бойцы проверяли пути, искали мины, ремонтировали взорванные рельсы; на Полянах проводились зачистки, разводились костры. Теперь же, «налегке», как выразился Олегыч, мы неслись по уже хоженым «тропам». Но на душе у меня вовсе не было покоя. Еще бы! Отряд погиб, миссия провалена. Куда я еду? Зачем? С головой – прямо в пасть дракона?

Созвездия выстроились на почерневшем небе. Показалась луна, выщербленная и растрескавшаяся древняя монета.

            Джунгли кончились. Кончилась и железная дорога, вдруг уткнувшись в темную стену, безнадежно плотную: ни двери, ни калитки. Но я-то знал: поезд приблизится, и перед ним распахнутся ворота. Так всегда бывает.

            Московская резервация… Что ждет меня там? ОСОБЬ, сырой подвал, допросы, выворачивающие душу наизнанку, пытки и, апофеоз, - позорная казнь? А еще там меня ждет Марина. И потому я пойду туда, а, если придется, поползу, по снежной корке, сдирая колени до костей. Марина!

    Часть третья  ВОЗРОЖДЕНЦЫ

  

1 КРЕМЛЬ - 2

Кажется, это произошло со мной, когда я учился  в школе. В обычной школе на станции Родинка.

            Пожалуй, произошло - это сильно сказано для подростковой чепухи, но тогда я, наверное, не знал об этом.

            Меня предала любимая учительница.

            Ее звали Алиса Аркадьевна, она преподавала химию. Помимо сказочного имени у учительницы был слегка вздернутый нос в задорных веснушках и голубые глаза, придававшие ее лицу милое, как будто удивленное выражение.

            Предательство Алисы Аркадьевны уложилось в краткий временной промежуток между весной и летом - между цветением сирени и сбором огурцов с грядок.

            Началось оно в мае, когда состоялась олимпиада по химии. Я оказался единственным участником от нашей школы. На гербовых бланках я решил несколько задач, не показавшихся мне сложными.

            «Сказали, что результат пришлют летом. По почте, – сообщила мне Алиса Аркадьевна. – Надеюсь, ты победишь».

            Она красива даже в свитере и похожей на колокол юбке: в мае изредка бывали еще холодные ветры.

            Летом, со второго июля по третье августа, в школе - практика. Нужно было работать на пришкольном участке, поливать кабачки, собирать личинки с капусты, полоть морковь. Иногда возникали ссоры и драки разморенных на жаре школяров.

            Овощи, ягоды и фрукты, выращенные своими руками, поступали в школьную столовку, и краснолицый Юрка-поваренок весь год варил сливовый компот и щи из квашеной капусты.