Грас - Дельфина Бертолон

– Это я открыла окна, – объяснила она из-за моей спины. – Подумала, может, сам уползет…

Принимая в расчет наружную температуру, я в этом сомневался. Обычно ужи впадают в спячку еще в сентябре.

– Где она была?

– Рядом с кроватью. У изголовья.

Я двинулся вперед твердым шагом. Если уж достиг таких впечатляющих размеров, значит, вполне безобиден; я бы и с гадюкой наверняка меньше церемонился. Обогнув кровать, я отпрыгнул назад. Действительно, обыкновенный «желтоухий» уж лежал, свернувшись на полу, похожий на большой шарф с камуфляжным рисунком. Длиной по меньшей мере метр двадцать. Я обернулся к Грас, застывшей на пороге.

– Ну как? – спросила она с дрожью в голосе.

– Хорошая новость – ты не сумасшедшая.

Я сходил в гостиную за кочергой, шваброй и лопатой для угля. Вооружившись таким образом, вернулся в комнату. Металлическим острием я пощекотал рептилию. Та не пошевелилась.

– Эта тварь спит как сурок.

– Осторожнее все-таки…

Я стал заметать змею шваброй на лопату, как комок пыли. Операция, более чем деликатная, увенчалась явным успехом. Уж, сохранив свою спиралевидную форму, лег на металл гигантской зеленоватой какашкой. Мать поспешно отпрянула, освобождая мне проход и умоляя выбросить его «далако-далеко-далеко».

– Мам… ты кричала, когда нашла его?

– Да, разумеется. А ты бы не кричал на моем месте?

Я одарил ее улыбкой, затем вышел, держа на вытянутой руке свою необычную ношу. Я спустился по лестнице, дошел до дороги, чтобы оставить зверюгу в придорожной канаве на другой стороне, «далеко-далеко-далеко». При соприкосновении с грязью рептилия проснулась, развернула свое обмякшее тело, словно большущий морской конек. Я стучал зубами от холода, и зрелище было мне отвратительно. Я перебежал через дорогу и двинулся обратно в дом. Грас ждала меня в холле, заламывая руки, как жена моряка, поджидающая в бурю возвращения супруга.

– Ну вот. Теперь ты его не скоро увидишь.

– Откуда он здесь взялся?

– Оттуда же, откуда взялась цепочка в печке. Или камни в окна, или нож в потолке. Тебя явно хотят запугать.

Я поставил греть воду, потом включил кофеварку. Мать вытянула один из стульев, стоявших вокруг стола, и села. Потом уронила голову на сложенные руки и испустила мелодраматический вздох.

– Но кто? Зачем?

– Не знаю, мама. Надо опять вызвать полицию и в самом деле установить сигнализацию. Быть может, кому-то приглянулся этот дом? Место ценное, а поскольку мэр перестал выдавать разрешения на новое строительство…

– Ну, так просто меня отсюда не выжить!

– Слушай, я не понимаю, что тут творится, но боюсь оставлять тебя одну. Я завтра уезжаю, и честно говоря, на душе неспокойно.

– Я говорила с водопроводчиком, Санье тоже зайдет, насчет окон. Но ты прав, я позвоню кое-кому насчет сигнализации. Все опять будет в порядке.

– Надеюсь.

Я налил дымящейся воды в свою чашку, кинул туда пакетик чая. Когда я нес кофе матери, появилась Солин – волосы взъерошены и пижама застегнута наперекосяк.

– Есть хочу!

– Привет, куколка. Все в порядке? – Она кивнула и подошла, чтобы поцеловать бабушку. – Где твой брат?

– Спит еще. Он бесился всю ночь, стягивал с меня одеяло, лупил и всякое такое. Даже говорил.

– Вот как? И что же он говорил?

– Да ерунду всякую, как на другом языке… В общем, я не очень поняла.

– Должно быть, ему кошмар приснился, – пробормотал я, доставая «Несквик» из встроенного шкафа задрожавшими руками. – И к тому же у него, по-моему, простуда.

– А-а-а-а-а, сам видишь, мы ею заболеем, этой пневмонией!

Я засмеялся – попытался засмеяться. Этот смех был музыкален, как выгрузка строительного мусора.

– Хуже всего, что Дед Мороз уже ушел!

Она улыбнулась мне, устраиваясь за столом, этой своей чертовской улыбкой, так похожей на твою, Кора. Грас встала, посмотрев на меня искоса, удивленная тем, как я внезапно переменился в лице – как душа в чистилище.

– Думаю, мне нужен душ после этой ужасной ночи… Я поднимусь к тебе, ладно?

– Ты у себя дома, мама.

– В самом деле, – отозвалась она довольно резко. – Я пока еще у себя дома.

Сегодня днем я сел в тот же автобус, что и накануне. У меня была встреча с еще одним призраком, на кладбище, аллея 16; я не мог вернуться в Париж, не увидев эту могилу. Когда я уезжал, в доме кишели всевозможные мастера. Электрик возился в подвале, Санье и какой-то здоровяк с польским акцентом заменяли окна в комнате. Водопроводчик заявил, что должен заказать водогрей; ванной нельзя будет пользоваться всего две недели – чрезмерный срок неудобств для моей матери. Этот всеобщий бардак побудил ее отвезти детей в кино, в Вильфранш: они были в восторге. Ну а у меня были развязаны руки для тайного выполнения последней миссии, которую я себе наметил.

Итак, я блуждал по огромному круглому лабиринту, стуча зубами в ритме своих все убыстрявшихся шагов. Холод был адский, и я терпеть не могу кладбища. Боюсь их. Кладбища – это мои змеи. Я никогда тебе этого не говорил, стыдился немного, потому что ты их обожала. Ты находила эти места кроткими, безмятежными, вдохновляющими, почти зачарованными, как леса в сказках. Летом тебе часто случалось читать на Пер-Лашез, блажь, казавшаяся мне ни с чем не сообразной; все эти вереницы имен на памятниках, наполовину увядшие цветы, похожие на склеротические бляшки, мраморные стелы и склепы в моих глазах олицетворяют лишь неизбежность смерти. Кладбища меня угнетают, потому что единственная уверенность человеческого существа вообще и меня в частности состоит в том, что оно кончит в месте, подобном этому. И конечно, с тех пор, как я прихожу навещать тебя, это стало еще хуже. До тебя мне пришлось хоронить только дедушку с бабушкой. Я мучился всякий раз, особенно из-за Луизы, которую знал лучше. А ведь ее кончина была в порядке вещей. Незадолго до нее бабушка даже говорила, что устала, что с нее хватит и что она хочет уйти. Но ты-то не должна была умереть так рано и все-таки умерла. Мои щеки были совершенно исцарапаны ледяным ветром. Мне понадобилось около получаса, чтобы найти аллею 16, а потом еще четверть часа, чтобы отыскать своего брата. Наконец я увидел могилу среди замерзших деревьев и кустиков. Надгробный камень был украшен высеченным из гранита толстощеким херувимом, хоть и милым, но немного гротескным.

...

ОРЕЛЬЕН БАТАЙ

12.03.1977.

Стань ангелом

среди ангелов

Ты себе представляешь, Кора, какое впечатление это на меня произвело. Дата моего рождения на табличке, моя фамилия на табличке – конец всему! У меня было одно желание – удрать оттуда со всех ног, но я должен был остаться, физически переварить информацию, которая до этого мгновения оставалась химерой. Табличка была здесь. Его имя было здесь, его могила была здесь. У меня был брат-близнец, и этот брат-близнец умер еще до своего рождения. Присвоить ему дату моего рождения как дату смерти было некоей поэтической вольностью; никто, конечно, не мог определить, в какой момент перестало биться его сердце.

Чтобы окончательно убедить себя в реальности происходящего, я прикоснулся рукой к мрамору таблички.

О-ре-льен.

Орельен, брат мой.

В некотором смысле он все же существовал. Недолго и в примитивном виде, но существовал. Вдруг я задался вопросом: а кто конкретно здесь погребен? Были ли у него уже кости? Ногти? Вопрос был столь ужасен, что я отогнал его как можно скорее, но до конца мне это не удалось. Меня накрыло ледяным шквалом, ремешок капюшона хлестнул по лицу, как бичом. Я отвернулся: с меня было довольно. Повернулся спиной к брату, которого у меня никогда не было – в тайне, во лжи.

Мне непременно надо было с кем-нибудь поговорить. Да, но с кем? Позвонить какому-нибудь другу, подруге? Что они поймут? Придется рассказать историю с самого начала, у меня спросят подробности, будут всякие ахи и охи, «не может быть, с ума сойти!» – а я всего этого не хотел. Покидая кладбище Гийотьер, я был уверен, что никогда больше не ступлю сюда ни ногой – эта нелепая мысль казалась мне вполне очевидной.

Оказавшись посреди негостеприимного квартала, сытый по горло похоронными конторами и наполовину разобранными зданиями 70-х, я вскочил в трамвай на улице Бертело, чтобы вернуться в центр города.

Грас Мари Батай, 11 ноября 1981 года, гостиная, 02.30 на больших часах

Невозможно спать.

Никогда больше не буду спать, стану вечной сомнамбулой.

Уже нет ни тактики, ни стратегии. Ни надежды, ни зарубцевания раны – только настоящее, невыносимое.

Перемирие? Идите в задницу. Твой образ блекнет, Тома. Опрокидывается, искривляется. Даже твой язык изменил структуру. Ты окончательно удаляешься к какому-то другому миру, как беспрестанно мигающий НЛО.

Я призрак призрака, тень тени, отражение отражения.

Благодаря какому извращению вам удалось сделать меня такой старухой всего в тридцать пять лет? Я вдруг превратилась в чудовище, словно меня обезобразила какая-то катастрофа.