Гидеон Плениш - Синклер Льюис

Хескетовский институт принадлежал к смешанному типу. Фонд у него имелся, но, кроме того, он предлагал людям благочестивым или мучимым совестью вступать в члены-жертвователи- 100 долларов в год, или даже в члены-учредители — 1 тысячу долларов наличными.

Смешанное впечатление производили и порядки института. Ни президент доктор Китто, ни председатель исполнительного комитета доктор Кристиан Стерн не получали ничего, кроме славы и мелочи на трамвай, и это, по мнению доктора Плениша, было естественно, но он с сожалением обнаружил, что институт не обеспечивает приличного прожиточного минимума даже ответственному секретарю — обыкновенному платному сотруднику.

Институт издавал тоненькими серенькими брошюрками речи о сельских школах — творения Китто, Стерна и некоего Г. Сандерсона Сандерсон-Смита, но ни один сельский учитель их, как видно, не получал. Они рассылались главным редакторам газет, которые передавали их редакторам театрального отдела, которые бросали их в корзину вместе с голливудскими проспектами об образцовой ферме мисс Сильвии Сильвы. Было известно, что институт даровал классные доски одной школе в Канзасе, два фильма учительскому колледжу в Дакоте и коллекцию турецких марок — гавайскому училищу, готовящему специалистов по разведению ананасов, но план этих благодеяний был неясен и существовал, по-видимому, только в голове мисс Бернардины Нимрок. Доктор Плениш изучал отчеты института, беседовал с сельскими корреспондентами своего журнала, но больше ему ничего не удалось обнаружить.

Ладно, сказал он своей жене Пиони, теперь все пойдет по-другому. Под его руководством институт, возможно, не расширит своей благотворительной деятельности, но выглядеть она будет эффектнее и вызовет не в пример больше откликов.

Вечером жаркого дня накануне отъезда в Чикаго Плениши засиделись в своей гостиной позже обычного — доктор в соломенно-желтой пижаме, расстегнутой на жирной груди, Пиони в ночных туфельках и рубашке-паутинке.

— Ну-с, похоже, что мы решили попытать чего-то новенького.

— Разве ты не рад, Гидди?

— Рад, конечно, но… Нехорошо все время переезжать, менять обстановку. Я привык к Де-Мойну, к здешним людям, мне даже гольф теперь нравится, а иногда меня тянет домой, в Кинникиник. Я так любил наш белый домик! Нам бы надо завести собаку для Кэрри.

— Пупсик мой, я тебя прекрасно понимаю. Мне тоже хочется иметь постоянный дом. Но сначала нам нужно попасть в Нью-Йорк. Через пять — десять лет ты будешь начальником бойскаутов, или Красного креста, или какого-нибудь большущего филантропического предприятия, и тогда мы купим дом где-нибудь в красивом пригороде с вязами и с каменной оградой и-нуда, и купим Кэрри собаку. Разве можно остановиться сейчас, когда у нас такие перспективы! Это… это было бы нехорошо по отношению к Кэрри!

— Может, и так… может, и так.

— А ты еще не видел, какое я себе купила красное бархатное манто! В Чикаго все так и ахнут.

— Не жарко ли в нем будет по такой погоде? Выдержат ли плечики у моей бедной девочки? — возразил он нежно и для вящей убедительности поцеловал ее в плечо.

15

Конференция Хескетовского института была назначена не в каком-нибудь отеле, где участникам нацепляют целлулоидные значки, где коммерческие агенты вздувают сумму взносов, суля счастливчикам золотого тельца, и целые скопища делегатов покорной вереницей тянутся в бар, а жены их — в дамскую комнату. Конференция состоялась в здании института, и делегатов было всего сто.

Доктор и миссис Плениш, которым их чемоданы и большой бумажный сверток придавали несколько провинциальный вид, направились в легендарный Голден — стрэнд-отель, на Северной стороне Чикаго — само собой разумеется, они остановились именно там, и, само собой, взяли номер в три комнаты, так как расходы делегатов оплачивал институт.

Пиони, притихшая и слегка ошеломленная, взирала на сиреневую тахту с серебряными парчовыми подушками, резной тиковый чайный стол под стеклом, супергетеродинный приемник в шератоновском шкафчике и русский бронзовый столик, на котором стоял швейцарский курительный прибор японской работы, а за ним — японский экран швейцарской работы; она взирала на все эти богатства и шептала:

— Вот это по мне! Вот так, черт возьми, мы теперь будем жить! Уверяю тебя, многие люди просто не понимают, какая великая вещь — сила воли, если уметь приложить ее к делу.

Он согласился с нею.

Здание Хескетовского института оказалось значительно менее роскошным: трехэтажный дом казарменного типа. Весь нижний этаж состоял из конторских помещений, сплошь завешанных увеличенными фотографиями несчастных учеников сельских школ, а второй был тем местом, откуда извергался поток брошюр и проспектов, но зато на третьем этаже находился зал, который, если потесниться, мог вместить сотни три человек, в особенности если это были деятели просвещения, не отличающиеся особой упитанностью.

— Как мило отделан этот зал, какие славные шелковые занавеси! — восхищалась Пиони.

Стены были украшены росписью: на одной изображалась школьная учительница, ведущая свою паству из темного свиного хлева к ярко освещенной горной вершине (трудно сказать, как бы все это выглядело, если бы хлев был освещен, а гора тонула во мраке); на другой — madame Монтессори[66] в беседе с Уильямом Пенном,[67] Сократом и Бронсоном Олкоттом.[68]

Пиони хихикнула.

— Бедная дамочка, все кавалеры у нее какие-то надутые, — сказала она.

— Не нужно насмешничать, деточка. Всякие серьезные усилия достойны похвалы, — мягко пожурил ее доктор.

— Я знаю, миленький. Я просто так… — протянула она.

— И потом, я уверен, что эта роспись обошлась не меньше чем в десять тысяч долларов, — заметил доктор с уважением.

— Ах ты, черт возьми! — восторженно воскликнула его жена.

Тут же у стола регистрации, которым заведовала секретарша мисс Бернардина Нимрок, состоялось их первое знакомство с заправилами учредительского мира. Такого количества рук они не пожимали и таких многоголосых приветствий не слышали со времени последнего приема новичков в Кинникинике.

Доктор Джеймс Северенс Китто поздоровался с ними с таким видом, точно он и в самом деле очень рад встрече. У него было широкое пухлое красное лицо и широкая пухлая белая рука. Особенно хорош был его голос: медоточивый басок, к которому так шел легкий шотландский акценг.

— Я убежден, доктор Китто, что мы с вами вдвоем можем вершить великие дела, — сказал доктор Плениш. — Прошу вас, познакомьтесь с моей женой, миссис Плениш.

Доктор Джеймс Китто, казалось, вовсе не намерен был выпускать из своей руки горячую лапку Пиони; он долго смотрел на нее, потом снова смотрел на доктора Плениша и наконец прогудел:

— Совершенно верно! ВЕЛИКИЕ дела!

Еще более многообещающей была встреча с преподобным Кристианом Стерном из Нью-Йорка, председателем исполнительного комитета. Это был человек лет под сорок, рыжий, сухонький и как будто весь наэлектризованный. Он отрекомендовался любителем Льва Толстого и гребного спорта, и его рыжие волосы были расчесаны на прямой пробор, но руку он жал энергично.

Доктор Плениш изощрялся в любезности:

— Мы на вас в претензии, доктор. Каждый, кто побывает в Нью-Йорке, потом только и говорит, что о вас. Невольно позавидуешь!

— Ну, ну, доктор! Уж будто! — отвечал доктор Стерн.

Был там ряд других лиц, менее осведомленных о целях и задачах Хескетовского института, но пользовавшихся еще большей славой во всем банкетном мире, и все они делали вид, будто страшно рады знакомству с четой Пленишей. Была Мод Джукинс, доктор медицины, которая любила повторять шутливо, но довольно часто, что женщины — лучшие врачи, чем мужчины, так как они менее склонны ударяться в поэзию. Была мисс Наталия Гохберг из Нью-Йорка, которая в данное время старалась приспособить ораву рабочих из потогонных мастерских к здоровому сельскому труду, чему они отчаянно противились.

Был мистер Г. Сандерсон Сандерсон-Смит; он родился в Новой Англии, но учился в Колумбийском университете, где приобрел изысканность вкусов, и потому переехал на жительство в Калифорнию, край бродяг и богемы, и там писал рецензии на книги, издавал тонкие журналы и основывал различные общества: общество «Долой стыд», общество последователей Фомы Аквината,[69] общество крикетистов, общество Черной Мессы. У него были огненные бачки, белесые глаза и веселая улыбка, и однажды его приняли за сына Бернарда Шоу. Он постоянно говорил, что не верит в демократию, но говорил это так мило, что вы сразу догадывались, что это шутка, только шутка и больше ничего. Пленишам он тут же сказал:

— Я, вероятно, единственный в этом почтенном собрании, кто сочетает в себе ницшеанца с кабалистом.