Смерть в «Ла Фениче» - Донна Леон

Да, кажется, так, хотя, слово «верный», кажется, вполне однозначно, даже в Италии. Устал он от этих игр.

— Вы имели сексуальные контакты с другими мужчинами, пока состояли с ним в браке?

Ответ последовал немедленно:

— Нет.

И, зная, чего от него ждут, он спросил:

— Тогда что вы имели в виду, когда сказали «пожалуй»?

— Ничего. Просто мне надоели предсказуемые вопросы.

— А мне — непредсказуемые ответы, — съязвил он.

— Да, я вас понимаю. — Она улыбнулась, предлагая перемирие.

Отказавшись от представления с записной книжкой, он лишил себя возможности дать теперь сигнал к отбою, сунув ее в карман. Пришлось подняться и сказать:

— И еще кое-что.

— Да?

— Его бумаги были возвращены вам вчера утром. Вы мне позволите их посмотреть?

— Разве вы их забирали не для этого? — Она даже не пыталась скрыть раздражения.

— В квестуре получилась некоторая путаница. Переводчица просмотрела их и вернула вам, не показав мне. Прошу извинить меня за причиняемые неудобства, но мне нужно посмотреть их прямо теперь, — если возможно. И еще: я хотел бы поговорить с вашей экономкой. Мы немного потолковали с ней при встрече, но у меня осталось к ней несколько вопросов.

— Все бумаги — в кабинете Хельмута. Вторая дверь налево. — Вопрос об экономке она проигнорировала и даже не встала, не подала ему руки. А, проводив его взглядом, осталась сидеть и ждать своего будущего.

Брунетти прошел по коридору к двери кабинета. Первое, что он увидел, войдя, — это темно-желтый пакет из квестуры, полный документов и нераспечатанный. Усевшись за стол, он пододвинул пакет к себе. И только после этого глянул в окно и заметил парящие за стеклом верхушки крыш, а вдали, за ними — остроконечную колокольню Святого Марка и чуть левее — мрачный фасад оперного театра. Оторвавшись от пейзажа, он вскрыл пакет.

Бумаги, которые он уже читал в переводе, Брунетти отложил в сторону. В них, насколько он помнил, речь идет о контрактах, договорах, записях — вещах, представлявшихся ему несущественными.

Он вытащил из пакета три фотографии, — может быть, просто потому, что на них ничего не было написано. На первой был запечатлен Веллауэр с женой возле озера. Оба здоровые, загорелые, — покойный дирижер в свои семьдесят с хвостиком выглядит чуть ли не ровесником Брунетти. На другом снимке оказалась девочка-подросток рядом с лошадью, смирной, низенькой и толстой. В одной руке девочка держала уздечку, а ногу занесла над стременем. Голова в неожиданном ракурсе, который успел ухватить расторопный фотограф, видимо, окликнувший ее в тот момент, когда она уже собиралась вскочить в седло. Высокая и тоненькая, светлые, как у матери, волосы двумя прядками выбились из-под шлема. Застигнутая врасплох, она не успела улыбнуться и кажется забавно угрюмой.

На третьей фотографии — все трое вместе. В середине — девочка, ростом почти с мать, но неловкая в неподвижности, а по бокам, чуть сзади — взрослые, обнявшие друг друга за плечи. Девочка вроде бы чуть младше, чем на предыдущем снимке. Все трое старательно улыбаются в объектив.

Кроме этого, в пакете оставался только ежедневник в кожаном переплете, с вытисненными золотом цифрами года на обложке. Он пролистал несколько страниц. Названия дней недели были написаны по-немецки, и на многих страницах имелись записи — острым готическим почерком, уже знакомым Брунетти по партитуре «Травиаты». Большей частью это были названия городов, опер или концертов, — сокращения, понять которые не составляло труда: «Зальц. — Д. Ж»; «Вена — Бал»; «Бонн — Моц. 40»; «Лнд. — Cosi»[45]. Другие аббревиатуры были личного свойства, во всяком случае, к музыке отношения не имели. «Фон С— в 17»; «Эрих & Х. — в 20»; «Д & Дж. — Демел. — в 16».

Он просмотрел записи за три месяца, листая назад от дня смерти маэстро, И обнаружил такой напряженный рабочий график, который вымотал бы и человека в два раза моложе, и кроме того, список договоренностей о встречах, которых чем раньше, тем оказывалось больше. Заинтригованный, Брунетти раскрыл ежедневник на августе и стал читать уже в хронологическом порядке. Теперь он отметил обратное движение: количество званых обедов, ужинов и чаев постепенно убывало. Вытащив из стола листок бумаги, он принялся быстренько расписывать в две колонки: личные встречи и приглашения направо, музыка — налево. В августе-сентябре, за исключением двух недель, почти безо всяких записей, светские мероприятия были чуть ли не каждый день. В октябре их количество начинает сокращаться, а к концу месяца почти сходит на нет. Даже рабочих встреч становится меньше, вместо двух в неделю — одна-две в месяц.

Он заглянул в следующий год, дожить до которого Веллауэру было не суждено, и в последних числах января нашел запись «Лнд. — Cosi». Внимание комиссара привлекла маленькая черточка после названия оперы. Что это — вопрос или неряшливый значок ударения?

Взяв еще листок, он составил другой список — встреч и приглашений, начиная с октября. На шестое значилось: «Эрих & X. — в 21». Понятно, эти имена он уже видел. На седьмое: «Эрих — в 8 ут.». На пятнадцатое: «Петра & Николаи — в 20», и после этого — ничего до двадцать седьмого. Там стояло: «Эрих — в 8 ут.». Восемь утра — странное время для встреч с друзьями. Последней записью, за два дня до отъезда в Венецию, стала «Эрих — в 9 ут.».

На этом записи кончались, если не считать той, что стояла на странице за 13 ноября: «Венеция — Трав.».

Он закрыл ежедневник и сунул его обратно в конверт, вместе с бумагами и фотографиями. Потом сложил свои листочки и отправился в комнату, где оставил синьору Веллауэр. Она все так же сидела у камина и курила.

— Вы закончили? — спросила она, едва он вошел.

— Да, — ответил он, все еще держа в руке оба листка, — Я просмотрел ежедневник вашего мужа и заметил, что в последние несколько месяцев он вел менее активную жизнь, чем раньше. Тому есть какие-то особые причины?

Она помедлила, прежде чем ответить:

— Хельмут жаловался, что устал, что нет уже той энергии, что раньше. Мы виделись с некоторыми из друзей, но, как вы заметили, реже, чем прежде. Кстати, в эту книжку он заносил далеко не все.

— Этого я не знал. Но меня заинтересовала такая перемена. Раньше, когда я вас спрашивал, вы мне этого не говорили.

— Если помните, комиссар, вы меня спрашивали о моих сексуальных отношениях с мужем. К сожалению, этого он в ежедневник тоже не записывал.

— Там часто повторяется имя «Эрих».

— А почему это вам кажется важным?

— Я не говорил, что это важно, синьора; я просто сказал, что это имя появляется регулярно в течении последнего месяца жизни вашего мужа. Иногда вместе с инициалом «X.», но часто — без него.

— Я вам уже сказала — далеко не все наши договоренности о встречах записывались в ежедневник.

— Но, видимо, эти ваш муж считал важными и занес туда. Могу я спросить вас, кто такой этот Эрих?

— Это Эрих. Эрих и Хедвиг Штейнбруннеры. Старинные друзья Хельмута.

— Но не ваши?

— Они стали и моими друзьями, но Хельмут был знаком с ними сорок лет, а я — только два года, так что, по-моему, логично, что для меня они прежде всего — друзья Хельмута.

— Ясно. Не могли бы вы дать мне их адрес?

— Комиссар, я в самом деле не понимаю, почему это так важно.

— Я вам уже объяснил, почему считаю это важным. Если вы не хотите дать мне их адрес, уверен, что мне его дадут другие друзья вашего мужа.

Она скороговоркой протараторила адрес и объяснила, что это в Берлине, потом подождала, пока он достанет ручку и занесет ее над сложенным листком, который по-прежнему был у него в руке. Видя, что он готов, она медленно повторила, проговаривая по буквам каждое слово, даже «штрассе», — как показалось Брунетти, чтобы сделать его тупость как можно наглядней.

— Это все? — спросила она, когда он кончил писать.

— Да, синьора. Благодарю вас. А теперь могу я поговорить с вашей экономкой?

— Я не очень понимаю, зачем это.

Он пропустил это мимо ушей.

— Она тут, в квартире?

Ничего не говоря, синьора Веллауэр поднялась и подошла к стене, на которой висел шнурок. Она дернула его, так же ничего не говоря, и встала у окна — смотреть на городские крыши.

Вскоре дверь открылась, и вошла бельгийка. Брунетти ждал, что синьора Веллауэр скажет хоть что-нибудь, но она по-прежнему молча стояла у окна, словно никого не замечая. Брунетти ничего не оставалось, как напрямую обратиться к экономке — но так, чтобы его слышала и хозяйка:

— Синьора Бреддес, если можно, я хотел бы немного с вами поговорить.

Та кивнула, но не сказала ничего.

— Может быть, если бы мы прошли в кабинет маэстро… — начал он. Вдова не дрогнула и даже не повернулась к ним, а все стояла и смотрела в окно.

Он подошел к двери, жестом предлагая экономке пройти первой. И следом за ней прошел по коридору в кабинет, с которым успел уже свыкнуться. Там, закрыв дверь, указал ей на стул. Она села, а он уселся в то же самое кресло, в котором сидел, изучая бумаги маэстро.