Портфолио в багровых тонах - Лариса Соболева

— То есть?..

Тамара уловила намек, но не поняла, что конкретно он означал. Наверняка что-то негативное, судя по тону. А Эдик и не подумал разъяснить, на него нашел приступ красноречия по поводу Ники:

— Работа черно-белая, но такова жизнь у этого ханурика — жизнь без красок. Он живет в мусорном баке, спит там, ест объедки, смотрит на небо из мусорки, на людей и жизнь, которые несутся мимо… Он сам — мусор. Но есть одна особенность, превращающая эту помойку в искусство.

— Какая? — недоверчиво спросила Тамара.

— Подумай. Посмотри на цветные фото, сравни. — Эдик указал на портрет женщины постбальзаковского возраста, моделью была Лидия Даниловна. — Какая магия: она и — море желтых цветов. Цветы на переднем плане, сзади, с боков… они заставляют нас увидеть. Увидеть, как прекрасна эта женщина…

— Она же старая, — заметила Тамара.

— Дура, — чуть слышно выговорил он, буквально выдохнув слово и с сожалением покачав головой. Но продолжил урок: — Она, девочка, прекрасна, как… нечто священное и уходящее. Видишь разбросанные тени от цветов? Они искажают картинку, делают таинственной, поэтому заставляют рассмотреть ее. И что мы видим в первую очередь? Глаза. Ведь на них не падает тень. Глаза и мудрую печаль в них. Знаешь, эта женщина величественна в своей печали.

Тамара сходила за сумочкой, висевшей на гардеробной стойке, и вернулась. При всем том ни на секунду не выпускала из поля зрения Эдика, в ее тигриных глазках он прочел искреннее любопытство. Ему даже показалось, она осознает, что ничего не понимает и мало чего знает, теперь стремится понять и узнать. А страждущих надлежит просвещать.

— Но парадокс в чем? Она окутана благополучием, у нее наверняка есть дом, престижная работа, деньги… и нет чего-то значимого, о чем она теперь сожалеет. А этот, из помойки, улыбается во весь рот, показывая нам остатки зубов. Улыбка не постановочная, как, например, тебе ставят руки, ноги, корпус. Тебе говорят, куда смотреть и о чем думать. Понимаешь, он счастлив. Будто у него есть все, о чем может мечтать человек! Он на свалке, но… счастлив.

— Сомнительное счастье.

К этому времени слезы на ее щеках и ресницах, накрашенных водостойкой тушью, высохли, Тома подправляла макияж, держа перед собой раскрытую пудреницу. А Эдик рассмеялся в голос. Над собой он смеялся, ибо ошибся. Коротенькая фраза, произнесенная заносчивым тоном и — стало ясно: девочке чужды всяческие там образы, она понятия не имеет, что это и с чем его едят.

— Так ведь у тебя и сомнительного счастья нет, — сказал он жестокую правду, вдруг перестав смеяться. — Одни иллюзии, амбиции, корысть… Собственно, как и у меня.

Неожиданно он подошел к ней близко, так близко, что она увидела его зрачки, плавающие в оливковой окружности. Они были узкими и тусклыми, в них угадывалось желание чего-то запретного, какое-то тайное знание, о котором имели представление редкие посвященные. Не приставать ли надумал Эдик?

— Нам с тобой всегда и всего будет мало, — произнес он отчетливо, но с непонятным ожесточением, повода к которому не было. — Что ни дай — хоть весь шарик в личное пользование, нам будет мало.

Эд напугал ее нелогичными переходами и пространственными намеками. Что означали его слова, тон? Почему он так пристально вперил в нее свои оливковые глаза с мутными точками? Что ему нужно? В чем ее подозревал?

— А у этого, из бака, ничего нет, но он счастлив, — хохотнул Эд после паузы, отступая от Томы. — Опять не понимаешь? Объясняю. Снимают сейчас абсолютно все. Но почему-то работы Ники бросаются в глаза и, как заноза, застревают вот тут, — ткнул он себя пальцем в грудь. — Принуждают трудиться извилины, думать.

Он сделал паузу, заметив про себя, что думать — не ее стихия. Ну и незачем расточать красноречие, Эд закончил бессмысленный урок, идя к выходу:

— Когда захочешь показать себя акулам модельного бизнеса, вытащишь фотографии Ники, потому что на них ты — совершенство. Даже если она тебя засунет в мусорный бак, ты засветишься новыми гранями, которых в тебе близко нет. Вот кто она такая. — Эд развернулся, замер на широко поставленных ногах, наклонил набок голову и улыбнулся. — А ты Тома. Просто красивенькая Тома. Улавливаешь разницу? Нет?.. Ну, тогда посиди, прочувствуй ее.

Тамара кусала губы, уставившись в захлопнувшуюся за ним дверь. Он ее оскорбил. Просто так, ни за что. А себя приплел, чтобы в некоторой степени оскорбления пригладить.

* * *

В городе Слава остановился в глухом месте за парком, и Карина, чмокнув его в щеку, умчалась на такси в клинику — теперь ей предстояло отдуваться за троих. А он остался ждать велосипедиста, который приехал через полчаса, переоделся в машине в самую распространенную одежду: джинсы, темно-серую рубашку, жилет. Да и внешность Глеба претерпела изменения — Карина вчера укоротила ему волосы, он отрастил щетину, которая визуально изменяет овал лица и неплохо прячет черты, но… Глеб не был уверен, что фотографичка не узнает его и не поднимет вой. Не забыл еще одну распространенную маскировочную деталь — солнцезащитные очки. Идея заменить один маскарадный костюм на другой пришла, когда просчитывали возможные неудачи. Например, в случае провала Ника даст наводку полиции и больше не воспользуешься формой велосипедиста, того хуже — Глеба возьмут на выезде из города. А общие приметы на то и общие, что потом переоделся в спортсмена и ускользнул. Велосипед затолкали в багажное отделение.

Проблема с парковкой в центре была решена только с третьего круга. Слава искал свободный угол и нашел, поставил машину, теперь ничто не помешает выехать и сразу повернуть на главную дорогу — мало ли какие обстоятельства возникнут, пути отхода умные люди продумывают заранее. Наслушавшись описаний Глеба, Слава представлял Нику чудовищем наподобие косматых монстров, только помоложе. Какового же было его удивление, когда, свернув в переулок и выйдя к офисному центру, Глеб вдруг остановился, поставив руки на бедра, и коварно улыбнулся:

— Вот она. Фотографирует…

Калинин проследил за его взглядом и увидел довольно привлекательную девушку, энергично бегающую с фотокамерой вокруг крутого джипа, заехавшего колесами на ступеньки и сверкающего на солнце черной полировкой. Что отметил в Нике с ходу, так это волевое начало, подчиняющее и покоряющее, которое ярче самой живописной, но обделенной содержанием внешности.

— А она ничего, — оценил он вслух Нику.

Оценил положительно, чем вызвал гримасу недовольства у Глеба, после чего тот выдал свои впечатления:

— Ни одна женщина не вызывала у меня таких экзотических желаний. Я бы оторвал ей руки, потом ноги, которыми она убегала в ту ночь. Потом оторвал бы голову… хотя головы у нее и так нет. А то, что на плечах, это не голова, это пустая кадка с волосами. Терпеть не могу блондинок.

— Ты подпольный садист.

— Ага. Вижу ее и чувствую: я садюга.

— Я пошел к ней?..

— Не сейчас. Пусть закончит.

* * *

Она так и не поняла, за что на нее взъелся Эдик, а ведь взъелся! В девятнадцать лет Тамара четко делила людей на категории и прощать умела только тех, кто выше по статусу или же тех, от кого она зависела. От Эдика зависела. Но это пока. Когда-нибудь она гордо пройдет мимо, подарив ему презрительный взгляд и якобы не узнав. Сегодня же Эдику многое прощается, но не забывается. А Ника… Ника прощения не заслужит никогда.

Переодеваясь в платье, Тамара заодно пробежалась взглядом по уродцам на черно-белых фото. Этой помойкой восторгался эстет Эдик? Что может привлекать вон в той бесформенной бабе? Тома даже ближе подошла.

Голая баба явно бездомная. С запухшей рожей алкоголички, со спутанными волосами, обвислым животом и висящими остатками грудей сидит на дереве, усеянном огромными восковыми яблоками. Яблоки кажутся нереально крупными и слишком ровными по цвету, а потому искусственными, но их слишком много, столько развесить невозможно, яблоками попросту усыпано раскидистое дерево. Баба держится рукой за верхнюю ветку и, похоже, раскачивается, если судить по приподнятой ноге, передающей движение. В другой ее руке наполовину съеденное большущее яблоко.

— Это что, намек на Еву? Пф!

Бомжиха будто бы только-только заметила, что ее фотографируют, отчего ей стало весело, но нисколько не смутило. Яблоки и кожа бомжихи, рано состарившаяся и темная, словно ее нещадно красили некачественной краской, создали резкий контраст, который должен навести на какую-то умную мысль. Но Тамаре ничего приличного в голову не лезло.

— Убожество, — сказала она бомжихе, а может быть, самой Нике, запечатлевшей помойку. — Лично я больше в рот не возьму яблоки после твоей образины. Только Стерве Стервятниковой могла прийти бешеная идея раздеть тебя. У нее не все дома и куча комплексов.

Тома брезгливо передернула плечами и побежала по длинным коридорным лабиринтам — неожиданно ей захотелось посмотреть, как проходят съемки.