Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

бедный послушает да промолчит, богатый за вольные слова пригрозит да огрубит. Так весь талант Прасковьи будто на ветер ушел: заветные думы к жизни путь не пробили и делом не процвели.

Октябрь, будто высокий вал, Прасковью на самый гребень поднял. Выбрали ее нижнепечорцы в депутаты. Ездила она не один раз на съезды в Тельвиску: вчерашняя батрачка училась управлять государством. Помогала Прасковья, как умела, Советской власти своим красным словом: когда руки кулакам укорачивали, бедноту сплачивали в одну семью, когда всю жизнь на Печоре по советскому пути направляли, сослужили ее слова да сказы свою пользу, была она хорошим агитатором.

Жалко, что Прасковья Яковлевна вскоре умерла. Только-только пришло время горе на радость сменить, а тут и веку конец.

Слушать былины и я слушала, а перенимать их не перенимала. Былины казались мне стариковским делом, а для себя я песни выбирала. Коли печаль на душе лежит — беру проголосную песню: та скорей слезы добывает. Затянешь — слова унывные, голос тоже, сердце заноет, и слеза покатится. В которой песне горе поминается, ту и хватаешь:

С горя ноженьки меня не носят,

Очи на свет не глядят.

Понесите-ка меня, ноги резвы,

По матушке меня по земле.

Поглядите-ко, мои очи ясны,

Вы на вольный белый свет.

Слово-то в песне было, а только по матушке земле недалеко уйдешь все на одном месте топчешься; и глядеть немного доводилось: из-под руки на солнышко посмотришь — вот только и свету видишь.

День по дню да ночь по ночи время все вперед идет. Через год родилась у меня дочь. Назвала я ее Дуней, Хлопот опять прибавилось. Дети копятся, а муж все не моложе, а старей, да и у самой здоровье портится. Сама себя наругаешь и наплачешься.

Только никто не видел моих слез, никто не слышал причитаний. Все носила в своей душе. Поплачешь во хлеве, а в избу заходишь — норовишь, чтобы слезу люди не заметили. И муж-то не заметит, не то что чужие люди. Нарочно уйдешь к ребятам, возишься с ними, торопишься, будто что-то делаешь, так и обойдется. Сядешь к Дуниной зыбке, качаешь да поешь:

Дуня ходит по полу,

Кунья шуба до полу,

Руса коса до пят,

Красна девица до гряд.

Уж ты, ягодка красна,

Земляничка хороша,

Ты на горочке росла,

Против солнышка цвела.

В праздник до обеда надо бы переодеться, а я с ребятами провожусь, не до того мне. После обеда переоденусь, а муж ворчит:

— Ну, это уж не для меня срядилась. До обеда жена перед мужем наряжается, а после обеда — перед другом.

А я и скажу:

— По вечеру бела Пастухова жена. Когда переоболокусь, тогда и ладно.

Вздохнет муж и скажет:

— Осподи, осподи, убей того до смерти, у кого денег много да женка умна.

Так все шуткой и возьмется. Людям-то кажется, что мы и ладно живем. Они смотрят, что наверху видно, а никто не знает, что в мыслях есть. Все еще завидовали, что мы хорошо живем с мужем.

— Молодые, — говорят, — так не живут, как вы с Фомой. Живешь у стара, да песни поешь.

И никто меня не осуждал больше. Брат Алексей говаривал:

— С одной стороны, мы тебя губили. А теперь ты сама себя в руки взяла, живешь не хуже людей. Тебе ладно, и нам хорошо.

Брат Константин, тот больше всех радовался, что я живу хорошо. Он за годы войны больше других горя хватил. После революции он вернулся в Голубково. Скажет что — его слушают. Фома — старик, а и то его слушал.

8

В ту пору, в девятьсот двадцать пятом году, кулаки снова в силу пошли, снова ожили. И рыбу опять скупать стали, и пушнину. Снова ижемские купцы в Оксине свою торговлю открыли. Никифор и Петр Сумароковы тоже покупать да продавать стали. Муж и рыбу им сдавал и песцов сбывал.

Песцов у нас и в капканы добывали, и на ружье в тундре брали, и загоны устраивали, и норы откапывали. Фома каждый год норы копал. Отыщет их в тундре в какой-нибудь сопке, собака скажет ему, есть ли там песцовое гнездо, и начинает он копать. Докопается до самого гнезда, а там щенки песцовые забились, а иногда и взрослые попадались.

Дома муж растил песцов в конюшне. К зиме они вырастут, побелеют. На день мы выводим их на цепочках и перед окошком держим. А осенью пойдет муж на путину — с собой их берет: там и сохраннее, и кормить есть чем.

Муж знал, в какое время и у какого места песцы бывают, и никто веснами столько песцов в норах не добывал, сколько он. Растил молодых да кулаку Полинарьичу продавал. Да и от других мужиков текла к кулакам добыча. И пушнина и рыба опять у них в руках.

На кулаков глядя, захотелось порасшириться кое-кому из наших мужиков. Сосед Иван Коротаев придумал самогон продавать. Водки тогда у нас не было, ему и на руку.

Приходит однажды Павлик и говорит:

— Мама, мне сегодня Федя что показал. У них на чердаке стоит печка сложена, чугун в нее вмазан, с оружейным дулом, а из дула водичка каплет. Попробовал я — горька, дух невкусный. И Федя сказывал, что эту водичку самогонкой зовут.

Немного прошло времени, нанял Иван плотников, дом стал строить. Потом пьяный хвастался:

— Не умеют люди жить! Я вот один мешок муки истравил, а дом выстроил.

Потом у Ивана и работники появились. Всю жизнь он в людях, как и мы, ходил, а тут вдруг самого на чужой труд потянуло.

Слышим, что он и ненцев самогонкой стал подпаивать.

Приезжает как-то к нам из Виски начальник милиции. Остановился у нас. Мужа дома не было, он и спрашивает меня:

— Здесь кто-то самогонку гонит?

Ну и рассказала я ему, как Павлика коротаевский мальчишка на чердак водил. Только просила мужу не говорить. Начальник хитрый был. В тот вечер он вернулся в Оксино, а на другой день и нагрянул. Сразу с саней да к Коротаеву. На теплую самогонку и набрел. Оштрафовали тогда Ивана, отбили охоту против закона идти.

9

Старое спорило с новым, а все больше уступало ему дорогу.

Открылся в нашей деревне ликпункт. Прежде народ в наших краях был темный, неграмотный против нынешних советских людей. Понадобится кому-нибудь прошенье подать, так в волостное