Санькя - Захар Прилепин

- Но это анархизм какой-то, - сказал Лева, кажется, вполне довольный ответом Саши.

- Лева, мне просто не хочется тебя обижать, - Саша, до сих пор смотревший в потолок - так ему было легче думать и говорить, повернулся-таки к собеседнику. - Не хочется, но я скажу. Это не анархизм. Это - предельная ясность. Мне, Лева, предельно ясно, что мы - красно-коричневая партия. Мало того, Лева, вот тот "новый-хорошо-забытый-старый" народ, который ты наделил столькими прекрасными качествами, и трудолюбивый-де он, и добрый, он тоже самый что ни на есть "красно-коричневый". Ты его себе придумал, его нет. Он сам себе выбрал эту судьбу, и она ему, наверное, нравится.

- Ему нравится, что вся его история - это смена властью способов пыток? - здесь уже Лева стал злиться. - А когда он, этот народ, вконец звереет, он начинает "бить жидов".

- Ой, Лев, ну давай не будем об этом… Русские вообще не знают, кто такие евреи и что они существуют в природе. Еще десять лет назад один из тысячи знал, что Марк Бернес это, оказывается, еврей. И уж тем более Утесов. Антисемиты в России во все времена были либо хохлы… с фамилией, скажем, Гоголь, или, например, Чехов, или Булгаков… либо поляки, с фамилией Достоевский… На худой конец, какой-нибудь Лавлинский… Блок еще, голландец, как о нем говорили, тоже… А теперь еще Куняев, который, скорей, в татарву пошел родом… Остальные антисемиты в России - сами евреи… И вообще мне это неинтересно.

- Так-таки евреи? - все-таки спросил Лева.

- В крайнем случае, сумасшедшие или неудачники, - миролюбиво согласился Саша.

- А если вся страна состоит из сумасшедших и неудачников? - не без ехидства поинтересовался Лева.

- Я не знаю, что это за страна… Среди евреев, к слову, неудачников меньше, чем среди русских, а сумасшедших больше.

Лева замолчал, насупясь, и дышал глубоко, через ноздри.

- Дело совершенно в другом, - сказал Саша, решив договорить, раз уж начал. - То, о чем мы заговорили, тема совершенно наносная, даже навязанная, - здесь Саша чуть не сказал "навязанная вами", - и о ней вообще надо забыть.

- И в чем же дело?

- А дело в том, что есть только родство, и ничего кроме. Понимание того, что происходит в России, основывается не на объеме знаний и не на интеллектуальной казуистике, используя которую можно замылить все, что угодно, любой вопрос, а на чувстве родства, которое прорастает в человеке уже, наверное, в детстве, и потом с ним приходится жить, потому что избавиться от него нельзя. Если ты чувствуешь, что Россия тебе, как у Блока в стихах, жена, значит, ты именно так к ней и относишься, как к жене. Жена в библейском смысле, к которой надо прилепиться, с которой ты повенчан и будешь жить до смерти. Блок это гениально понял - о жене. Мать - это другое - от матерей уходят. И дети другое - они улетают в определенный момент, как ангелы, которых ты взрастил. А жена - это непреложно. Жена - та, которую ты принимаешь. Не исследуешь ее, не рассматриваешь с интересом или с неприязнью: кто ты такая, что ты здесь делаешь, нужна ли ты мне, и если нужна - то зачем, но любишь ее, и уже это диктует тебе, как быть. И выбора в этом случае не остается никакого. Неправда, Лева, когда говорят, что жизнь - это всегда выбор. Все истинное само понятие выбора отрицает. Если у тебя любовь, скажем, к женщине, у тебя уже нет выбора. Или она, или ничего. И если у тебя Родина… Здесь так же…

Саша неожиданно устал. Он даже не догадывался, что может так долго говорить. Мало того, он никогда особенно и не думал о том, что говорил сейчас. Наверное, неформулируемое все это лежало где-то внутри и сразу сложилось воедино, едва случилась необходимость.

Лева в ответ пожал плечами.

Помолчав, он сказал:

- Можно спорить с тем, кто ищет истину, с тем, кто хочет утвердиться в своем мнении, спорить бесполезно.

- Ты ничего не понял, - ответил Саша.

- А ты ничего не сказал. Так и поругались.

Неприятно было лежать молча, продолжая мысленно переругиваться, но, к счастью, пришел Рогов. Снова с фруктами. И с сигаретами. И даже денег немного принес. От Матвея, как выяснилось.

Они ушли курить.

- Матвей объявился, - рассказал он новости. - Все вроде нормально.

"Контора" отчего-то оставила их в покое.

Саша молча слушал.

Ему как-то полегчало сразу. Рогов был внятный и упрямый - исходило ощущение, будто он воспринимал мир как механизм, где что-то изогнулось и надо выправить, чтобы не сбоило.

- Короче, тебе больше всех досталось, - сказал Рогов.

- Еще не ясно, что там делают с нашими пацанами в Латвии, - ответил Саша.

- Эта да, - согласился Рогов.

"Почему все-таки Яну не тронули?" - подумал Саша.

И, словно догадавшись, о чем Сашка думает, Рогов сказал:

- Сразу после того как тебя взяли, видели Яну, выходившую из ФСБ.

Саша вперился в Рогова.

- И чего?

- И ничего. Об этом сказали Матвею, он кивнул и велел не трепаться.

Саша смолк.

- Ничего не понимаю, - сказал он.

Они покурили снова, и, уходя, Рогов еще раз огорошил, на этот раз куда больнее:

- Мать твоя звонила в бункер. Спрашивала, что с тобой… У тебя дедушка умер, сказала.

- Когда звонила? - быстро спросил Саша.

- Позавчера.

- А ты что не передал мне?

- А что бы ты сделал? Поехал бы? Верхом на "утке"…

Проводив Рогова, Саша улегся на кровать - в голове все расползалось, ни о чем не получалось думать определенно.

Дед умер… Нет теперь больше других Тишиных. Он один - Саша.

Ночью дедушка приснился. Последнее время Саше вообще часто снилось что-то. Дедушка сидел на паперти, просил подаяние.

Проснулся - чуть не заплакал.

"К чему такое?" - думал.

Лева молчал, сосредоточенно читая. Страницы перелистывал быстро. Саша пригляделся к книгам его - чего только не было, учебники какие-то, классика европейская, новомодное нечто, даже один "женский роман" в дрянной обложке.

"Обиделся, и черт с ним", - подумал Саша.

Лежал, вспоминал деда - как тот умирал спокойно. Думал - врожденное это спокойствие перед смертью или - от усталости появившееся?

Детство слабо помнилось. Лицо деда мелькало, никак нельзя было зацепиться, вспомнить - как тот хмурился, как говорил. Куда-то уходило все, неостановимо…

После обеда Сашка загрустил совсем и, сам не зная зачем, сказал вдруг:

- Лев, да не обижайся ты.

- Бог с тобой, я не обижаюсь, - сказал Лева. Но не улыбнулся. Посмотрел на Сашу, вернулся к книге, но видно было, что читать не может. Скользит глазами по строкам и вновь в верх страницы возвращается.

Саша курить ушел, чтоб Лева так не мучился.

"Он ведь хороший очень человек, - думал Саша. - Зачем мы с ним разругались?…"

Курить было приятно, в первые дни от курения голова кругом шла, а сейчас - ничего. Успокаивало.

Деда было жаль… Но Саша уже как-то свыкся с мыслью, что дед уходит, что вот-вот оборвется.

И поэтому не саднило невыносимо, как после отца.

"Или, может быть, что-то изуродовали во мне? - думал Саша. - Где-то внутри сбили жилку жалости, оборвали ее… А?"

Никто не откликался, и Саша махнул рукой.

На другой день Леву выписали.

Они пожали друг другу руки. Лева сказал что-то неважное, о том, что - "выздоравливай".

Потом еще сказал:

- Человечество вновь и вновь повторяет те же шутки. Дает волю одним и тем же чувствам.

- Поиску справедливости? - немного невпопад, то ли спросил, то ли утвердительно сказал Саша.

- Нет, - ответил Лева.

* * *

У Саши сняли швы с груди. Смешные такие нитки - он смотрел на них удивленно. Думал - надо же, человек, как кукла, вот можно взять так его и зашить. Или распотрошить.

Вскоре Сашу выписали - он вроде бы оклемался.

Шел по улице неспешно, обросший, как пес. Хромал и держался за грудь. Екало иногда больно - будто кусочки стекла остались где-то там, внутри. Но все равно было хорошо. И на улице пахло поздней осенью.

Грустил лишь оттого, что Яна так и не пришла ни разу.

…Добрел до какой-то лавочки.

Сидел на ней, притихший, прислушиваясь к себе, словно на улице целый год не был. Замерз, правда, быстро.

Добрался, прихрамывая, до метро, ехал в полупустом вагоне, чувствовал себя солдатом, которого почти убили, угробили, а он выжил. И едет теперь, и никто не знает, что было с ним.

Вообще Саше были чужды такие мысли полудетские, но сейчас что-то разнежило.

То о деде подумает, то о Костенко… То о Леве.

"Лева - прав, - так думал. - Государство - палач. Раздевает догола и бьет в солнечное сплетение".

"Но это не мое государство. Оно чужое… Или ты ему чужой, Саш?"

"Нет, не я. Оно чужое всем. Его надо убить".

Еще думал о том, что сказал Леве о родстве, и спрашивал себя: "А есть ли у тебя самого это самое родство?… Помнишь, как ты сбежал из своей деревни… Есть родство, ты?"

"Есть. Есть. Только я не знаю слов, чтобы это доказать".

"Ну-ну… А Яна?"