Убийство с продолжением - Виктор Васильевич Юнак

просьбой покаяться и собираясь каждого освятить крестом, стала очевидной неотвратимость наказания. Появились два палача в пестрых старинных нарядах.

На эшафот, обитый траурной материей, поднялся некий чиновник с бумагами и зычно, не боясь заморозить горло на ветру, стал излагать поочередно вину каждого из осужденных, и в конце каждой конфирмации звучала фраза:

– Полевой уголовный суд приговорил имярек к смертной казни – расстрелянием, и 19-го сего декабря Государь Император собственноручно написал: «Быть по сему!».

Зачитав последнюю фамилию, чиновник спустился с эшафота. Осужденные стали переглядываться: неужто и в самом деле конец?

Вот тут и пошли в дело просторные холщовые саваны с остроконечными капюшонами и длинными, почти до земли, рукавами. Все это на них надели вместо летних плащей.

– Как я смотрюсь в этом балахоне? – выдавил из себя остроту Рагозин.

– Косы в руке не хватает, – отшутился Кошкин.

Внезапно с эшафота послышался долгий, раскатистый и дерзкий хохот. Все обернулись – сверху, трясясь, словно от неудержимой спазмы, и как бы намеренно повышая с каждым приступом раскаты своего хохота, вызывающе взмахивал своими клоунскими рукавами Петрашевский.

– Господа!.. – хохот душил его. – Как мы, должно быть… смешны в этих балахонах!..

Их разбили партиями на тройки и так по трое и выводили на насыпной вал, служивший еще не так давно стрельбищем. Наши друзья оказались в разных партиях – пятой и шестой. Впрочем, какая разница – умереть на пять минут раньше или позже?

Вот уже первую тройку – Петрашевского, Спешнева и Момбелли поставили на эшафот. Тут же туда поднялся и священник – тот же самый, который шел с евангелием и крестом, и за ним принесен и поставлен был аналой.

Священник ушел, и сейчас же несколько человек солдат подошли к Петрашевскому, Спешневу и Момбели, взяли их за руки и свели с эшафота. Подвели их к серым столбам и стали привязывать каждого к отдельному столбу веревками. Разговоров при этом не было слышно. Осужденные не оказывали никакого сопротивления. Им затянули руки позади столбов длинными рукавами смертной рубахи и затем обвязали веревки поясом. Распорядитель казни отдал приказание:

– К заряду! – тут же раздался стук прикладов и шум шомполов.

– Колпаки надвинуть на глаза! – колпаки опущены были на лица привязанных.

Три взвода солдат, предназначенных для исполнения приговора, отделяются от своих частей и под командой унтер-офицеров маршируют по намеченной линии – пять сажен впереди столбов. Перед каждым приговоренным выстраиваются в одну линию шестнадцать гвардейских стрелков.

– Кладзь! – скомандовал офицер, и тут же, по команде, каждый из стрелков приложил ружье к правому плечу, изготовившись к стрельбе.

– На прицел! – солдаты направляют ружейные стволы к приговоренным.

– Видно, друг мой, жизни нам осталось несколько минут, – обратился Александр Николаевич Кошкин к Павлу Михайловичу Рагозину. – А как она была хороша.

Приятели оказались девятым и десятым по счету, следовательно, оказались в разных партиях. И их должны были вскоре разлучить.

– Давай прощаться, брат.

Они обнялись, поцеловались крест-накрест. Оглянулись окрест. И вдруг увидели, что подъехал какой-то экипаж, оттуда вышел офицер – флигель-адъютант – и привез какую-то бумагу, поданную немедленно к прочтению. Барабанщики тут же ударили отбой. Вслед за тем прицеленные ружья вдруг все были подняты стволами вверх.

– Милостью Его Императорского величества вам даруется жизнь, смертная казнь через расстреляние заменяется на каторжные работы с направлением в Сибирь с лишением всех прав и дворянского звания.

От сердца отлегло сразу, как бы свалился тесно сдавивший его камень! Затем стали отвязывать привязанных Петрашевского, Спешнева и Момбели и привели снова на прежние места их на эшафоте.

Смертную казнь заменяли каторгой…»

24

Зима в Болотном уже полностью вступила в свои права. Земля покрылась белым саваном, слабые попытки местных коммунальных служб очистить от наледи мостовые завершились практически ничем – только шипы, а на некоторых колесах и металлические цепи позволяли автомобилистам чувствовать себя в относительной безопасности при поездках по улицам города.

Солнце с морозом создавали довольно комфортное ощущение радости на душе у Достоевского. Он шел домой из местного отделения Союза писателей весь в розовых мыслях. Дышалось легко, и даже вырывавшийся из чуть приоткрытого рта морозный пар, казалось, вычерчивал в воздухе белое сердечко. Всего две недели назад вышел-таки отдельной книгой его роман «Уроды», а три дня назад ему позвонили из местного отделения Союза писателей, сказали, что его заявление о вступлении в Союз рассмотрено и его приглашают на ближайшее правление, где и будет оформлено его членство. Вот как раз сегодня это и произошло. Он понимал, что это абсолютно ничего не меняет в его жизни, однако же она заиграет новыми красками – теперь в своей визитке он имеет право писать не просто «писатель», а «член Союза писателей».

Ему захотелось отметить это событие в каком-нибудь кафе или даже ресторане. Никого из своих коллег по школе или новоявленных приятелей из Союза писателей приглашать не хотелось, а вот истинных друзей, с кем он мог бы поделиться радостью и кто бы искренне порадовался за него вместе с ним, у него не было. И он едва ли не впервые пожалел об этом. Сколько лет уже живет в Болотном, а ни друзьями, ни любимой женщиной так и не обзавелся. Да, он, разумеется, не импотент и не святой, у него есть дамочки, с которыми он периодически занимается сексом и для их, и для собственного удовольствия, но и они и, самое главное, он при этом ни на что более серьезное не претендуют. К тому же обе его подруги менять свой образ жизни не собираются. При этом одна недовольна мужем-пьяницей (правда, не запойным), но являющимся совладельцем местной лесопильни. Другая же, сменившая в своей тридцатишестилетней жизни уже трех мужей, не собирается в четвертый раз наступать на одни и те же грабли.

И вдруг Достоевский спиной почувствовал, что за ним кто-то идет. Он остановился, посмотрел назад – не ожидавшая этого, действительно шедшая за ним Ихменева едва не врезалась в него.

– Ой, Илья Иванович, простите, – хмыкнула она, прикрывая ладонью свою улыбку.

– Ихменева, ты чего?

– Да я вас дважды позвала, вы не отвечаете. Ну, я и решила вас догнать. А тут вы остановились.

– Я тебя слушаю.

И тут девушка замялась. Она не знала, что сказать. Она была влюблена в учителя первой девичьей любовью и хотела бы следовать за ним всегда и куда угодно, но придумать что-то в данный момент не могла. Ей просто хотелось его видеть. И одних уроков было мало.

Но тут сам Достоевский пришел ей на помощь. Он