Письма 1926 года - Райнер Рильке

Борис, я не слепой: вижу, слышу, чую, вдыхаю всё, что полагается, но — мне этого мало. Главного не сказала: море смеет любить только рыбак или моряк. Только моряк и рыбак знают, что это. Моя любовь была бы превышением прав («поэт» здесь ничего не значит, самая жалкая из отговорок. Здесь — чистоганом).

Ущемленная гордость, Борис. На горе я не хуже горца, на море я — даже не пассажир: ДАЧНИК. Дачник, любящий океан... Плюнуть!

Рильке не пишу. Слишком большое терзание. Бесплодное. Меня сбивает с толку — выбивает из стихов, — вставший Nibelungenhort[223] — легко справиться?! Ему — не нужно. Мне — больно. Я не меньше его (в будущем), но — я моложе его. На много жизней.

Глубина наклона — мерило высоты. Он глубоко наклонился ко мне — м<ожет> б<ыть> глубже, чем ... (неважно!) — что я почувствовала? ЕГО РОСТ. Я его и раньше знала, теперь знаю его на себе. Я ему писала: я не буду себя уменьшать, это Вас не сделает выше (меня не сделает ниже!) это Вас сделает только еще одиноче, ибо на острове, где мы родились — ВСЕ — КАК МЫ.

Durch alle Welten, durch alle Gegenden, an allen Weg'enden

Das ewige Paar der sich — Nie — Begegnenden [224].

Само пришло, двустишием, как приходит все. Итог какого-то вздоха, к которому никогда не прирастет предпосылка.

Для моей Германии нужен был весь Рильке. Как обычно, начинаю с отказа.

-------------------

О, Борис, Борис, залечи, залижи рану. Расскажи, почему. Докажи, что все так. Не залижи, — ВЫЖГИ рану! «Вкусих мало меду» — помнишь? Что — мед!

-------------------

Люблю тебя. Ярмарка, ослиные таратайки, Рильке — всё все в тебя, в твою огромную реку (не хочу — море!). Я так скучаю по тебе, точно видела тебя только вчера.

М.

St. Gilles-sur-Vie, 25 мая1926 г., вторник. II.

Борис, ты меня не понял. Я так люблю твое имя, что для меня не написать его лишний раз, сопровождая письмо Рильке, было настоящим лишением, отказом. То же, что не окликнуть еще раз из окна, когда уходят (и с уходящим на последующие десять минут, всё. Комната, где даже тебя нет. Одна тоска расселась.).

Борис, я сделала это сознательно. Не ослабить удара радости от Рильке. Не раздробить его на два. Не смешать двух вод. Не превратить ТВОЕГО СОБЫТИЯ в собственный случай [225]. Не быть ниже себя. Суметь не быть.

(Я бы Орфею сумела внушить: не оглядывайся!) Оборот Орфея — дело рук Эвридики. («Рук» — через весь корридор Аида!) Оборот Орфея — либо слепость ее любви, невладение ею (скорей! скорей!) либо — о, Борис, это страшно — помнишь 1923 год, март, гору, строки:

Не надо Орфею сходить к Эвридике,

И братьям тревожить сестер —

Либо приказ обернуться — и потерять. Все, что в ней еще любило — последняя память, тень тела, какой-то мысок сердца, еще не тронутый ядом бессмертья, помнишь?

— — — ...С бессмертья змеиным укусом

Кончается женская страсть! [226]

все, что еще отзывалось в ней на ее женское имя — шло за ним, она не могла не идти, хотя, может быть уже не хотела идти. (Так, преображенно и возвышенно, мне видится расставание Аси с Белым [227]— не смейся — не бойся<)>.

В Эвридике и Орфее перекличка Маруси с Молодцем — не смейся опять! — сейчас времени нет додумать, но раз сразу пришло — верно. Ах, м<ожет> б<ыть> просто продленное «не бойся» — мой ответ на Эвридику и Орфея. Ах, ясно: Орфей за ней пришел — ЖИТЬ, тот за моей — не жить. Оттого она (я) так рванулась. Будь я Эвридикой мне было бы... стыдно — назад!

О Рильке. Я тебе о нем уже писала. (Ему не пишу.) У меня сейчас покой полной утраты — божественного ее лика — ОТКАЗА. Пришло само. Я вдруг поняла. А чтобы закончить с моим отсутствием в письме (я так и хотела: явно, действенно отсутствовать) — Борис, простая вежливость не совсем или совсем не простых вещей. — Вот. —

Твой чудесный олень с лейтмотивом «естественный». Я слышу это слово курсивом, живой укоризной, всем, кто не. Когда олень рвет листья рогами — это ЕСТЕСТВЕННО (ветвь—рог— сочтутся). А когда вы с электрическими пилами — нет. Лес — мой. Лист — мой. (Так я читала?) И зеленый лиственный костер над всем. — Так? —

Борис, когда мне было шесть лет, я читала книжку (старинную, переводную) «Царевна в зелени». Не я — мать читала вслух. Там два мальчика убежали из дому (один: Клод Бижар — Claude Bigeard — Бижар — сбежал — странно?), один отстал, другой остался. Оба искали царевну в зелени. Никто не нашел. Только последнему вдруг неожиданно хорошо стало. И какой-то фермер. Вот все, что я помню. Когда мать проставила голосом последнюю точку — и — паузой — конечное тире, она спросила: «Ну, дети, кто же была эта царевна в зелени?» Брат (Андрей) сразу ответил: «Почем я знаю», Ася, заминая, начала ластиться, а я только покраснела. И мать, зная меня и эти вспышки: — «Ну, а ты как думаешь?» — «Это была... это была... НАТУРА!» — «Натура? Ах, ты! — Умница». (Правда, ответ запоздал на век? 1800 г. — Руссо.) Мать меня поцеловала и обещала мне вне всякой педагогики, в награду (спохватившись, скороговоркой): «За то, что хорошо слушала...» книжку. И подарила. Но гнуснейшую: Mariens Tagebuch [228] и что еще хуже: Машин дневник противоестественный, п<отому> ч<то> Маша — и тетя Гильдеберта, и праздник «Трех королей» (Dreikonigsfest [229]), и пр. Противоестественный потому еще, что мир непреложно делился на богатых девочек и бедных мальчиков, и богатые девочки этих бедных мальчиков, сняв с себя!), одевали (в юбки, что ли?). Аля эту книгу читала и утверждает, что там тоже был мальчик, который сбежал в лес (п<отому> ч<то> его бил сапожник), но вернулся. Словом: НАТУРА (как — часто) повлекла за собой противоестественность. Эту ли горькую расплату за свою природу имела в виду мать, даря? Не знаю.

--------------------

Борис, я только что с моря и поняла одно. Я постоянно, с тех пор, как впервые не полюбила [230], порываюсь любить его, в надежде, что может быть выросла, изменилась, ну просто: а вдруг понравится? Точь-в-точь как с любовью. Тождественно. И каждый раз: нет, не МОЕ, не могу. То же страстное въигрыванье (о не заигрыванье! никогда) гибкость до предела, попытка проникнуть через слово (слово ведь больше, чем вещь: оно само — вещь, которая есть только — знак. Назвать — овеществить а не развоплотить) — и — отпор.

И то же неожиданное блаженство, которое забываешь, как только вышел (из воды, из любви) — невосстановимое, нечислящееся. На берегу я записала в книжку, чтобы тебе сказать: Есть вещи, от которых я в постоянном состоянии отречения: МОРЕ, ЛЮБОВЬ. А знаешь, Борис, когда я сейчас ходила по пляжу, волна явно подлизывалась. Океан, как монарх, как алмаз: слышит только того, кто его не поет. А горы — благодарны (божественны).

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});