Хроники Заводной Птицы - Харуки Мураками

Я кивнул и положил подарок Хонды-сан на стол.

— По правде говоря, — продолжал Мамия, — я получил от него письмо всего за день до его смерти. Он писал, что, наверное, скоро умрет. «Смерти я совсем не боюсь. Такова воля неба, и остается только ей подчиниться. Не выполнено, правда, одно дело. В шкафу у меня дома лежат кое-какие вещи, которые я думал оставить разным людям. Но, похоже, самому мне с этим уже не справиться. Поэтому хочу попросить тебя раздать их; список я составил на отдельном листе. Прекрасно понимаю, какое это нахальство с моей стороны, но это моя последняя просьба перед смертью, и, надеюсь, ты мне в ней не откажешь». Надо сказать, письмо Хонды-сан было для меня большой неожиданностью — наша переписка оборвалась несколько лет назад — наверное, уже шесть-семь… Я тут же написал ему ответ, но почта прислала мое письмо обратно с извещением от его сына, что Хонда-сан скончался.

Он отхлебнул чай из чашки.

— Хонда-сан знал, когда умрет. Должно быть, он достиг такого состояния духа, какого мне, например, никогда не добиться. Вы правильно написали в своей открытке: в нем было нечто, глубоко трогавшее других людей. Я почувствовал это еще весной 38‑го, когда встретился с ним в первый раз.

— Вы были с ним в одной части у Номонхана?

— Нет-нет, — отвечал Мамия, покусывая губы. — Мы служили в разных частях, даже в разных дивизиях. Судьба свела нас как раз перед Номонханом, мы вместе участвовали в одной небольшой операции. Потом капрала Хонду ранили у Номонхана и отправили обратно в Японию. А я у Номонхана не был. Вот… — Лейтенант Мамия приподнял левую руку в перчатке. — Потерял руку в августе 45‑го во время наступления Советской армии. Мы отбивали танковую атаку, и мне в плечо попала пуля из станкового пулемета. Я потерял сознание, и советский танк раздавил мне руку гусеницей. Попал в плен, меня лечили в госпитале в Чите, а потом отправили в Сибирь, в лагерь, где я просидел до 1949 года. Как отправили меня в 37‑м в Маньчжурию, так я и провел на материке двенадцать лет, ни разу не ступив на японскую землю. Родственники решили, что я погиб в боях с русскими, устроили мне могилу на нашем кладбище. До отъезда из Японии мы вроде бы объяснились с одной девушкой, а когда я вернулся, она уже была замужем за другим. Что ж поделаешь? Двенадцать лет прошло. Это большой срок.

Я кивнул.

— Извините меня, Окада-сан, — сказал он. — Молодому человеку, как вы, наверное, скучно слушать разговоры о прошлом. Но мне хочется сказать еще одну вещь: мы в те годы были самыми обычными парнями — такими же, как вы. Я собирался стать учителем и никогда не думал служить в армии. Но после университета меня сразу призвали, не спрашивая моего мнения, направили на офицерские курсы, и дело кончилось тем, что я на все эти годы засел на чужбине. И моя жизнь стала похожа на сон.

Проговорив это, лейтенант Мамия умолк.

— Не могли бы вы рассказать, как познакомились с Хондой-сан? — поинтересовался я после некоторой паузы. Мне в самом деле хотелось знать, что он был за человек раньше, до нашей с ним встречи.

Мой гость размышлял о чем-то, спокойно положив руки на колени. Он не выглядел растерянным, просто задумался.

— Боюсь, это будет длинная история.

— Ничего-ничего, — сказал я.

— Об этом я никогда никому не рассказывал. И Хондасан, уверен, тоже. Дело в том, что мы с ним… решили молчать. Но Хонда-сан умер. Остался я один. Так что если и расскажу вам, это уже никому не повредит.

И лейтенант Мамия начал свой рассказ.

12. Долгий рассказ лейтенанта Мамия (часть 1)

Меня перевели в Маньчжурию в начале 1937 года. Я был тогда младшим лейтенантом и прибыл в распоряжение Генерального штаба Квантунской армии в Синьцзине[35]. В университете моей специальностью была география, поэтому меня определили в команду топографов, которая занималась составлением карт. С этим мне сильно повезло. Для армии, надо прямо сказать, мои обязанности были не из тяжелых.

В Маньчжурии тогда было относительно спокойно — во всяком случае, стабильно. После «китайского инцидента»[36] военные действия переместились из Маньчжурии на китайскую территорию, и воевать приходилось не Квантунской армии, а нашему экспедиционному корпусу в Китае. Конечно, операции по ликвидации партизан, нападавших на наши части, еще продолжались, но они проходили больше в отдаленных районах, в глубине китайской территории, и, в общем, их вылазки пошли на спад. А мощная Квантунская армия оставалась в Маньчжурии для поддержания порядка и безопасности в новоиспеченном «независимом» государстве Маньчжоу-го и поглядывала на север.

Несмотря на царившее вокруг спокойствие, все-таки шла война, поэтому маневры и учения продолжались непрерывно. К счастью, я мог в них не участвовать. Учения проходили в жуткий холод, в сорок — пятьдесят градусов мороза, когда один неверный шаг мог стоить человеку жизни. Каждый раз после маневров сотни солдат получали обморожения и отправлялись на лечение в госпитали или на горячие источники. Синьцзинь, конечно, нельзя было назвать большим городом, и все же это было экзотическое и интересное место, где при желании мы могли недурно развлекаться. Мы, вновь приписанные офицеры-холостяки, жили все вместе, но не в казарме, а в некоем подобии пансиона. Это больше походило на продолжение вольной студенческой жизни, и я беззаботно подумывал о том, что не имел бы ничего против, если бы время и дальше мирно тянулось день за днем и моя служба закончилась без всяких происшествий.

Но это было зыбкое благополучие. За пределами нашего солнечного мирка не прекращались ожесточенные бои. Большинство японцев, во всяком случае те, кто имел голову на плечах, понимали, что война в Китае — непролазная трясина, из которой невозможно выбраться. Сколько бы сражений местного значения мы ни выиграли, надолго оккупировать и взять под контроль такую огромную страну невозможно. Это становилось ясно при трезвом размышлении. Как и следовало думать, чем дольше шла война, тем больше становилось убитых и раненых. К тому же стремительно ухудшались отношения с Америкой. Военные тучи сгущались с каждым днем, это ощущалось даже в Японии. Шли мрачные годы: 37‑й, 38‑й… Но беззаботное офицерское житье в Синьцзине, по правде говоря, поневоле наводило на мысль: «Война? Какая еще война?» Ведь мы развлекались каждый вечер: подогревали себя выпивкой и болтовней, ходили в кафе, где проводили время с девушками из семей русских белоэмигрантов.

И вот как-то в конце апреля 1938 года меня вызвал офицер Генштаба и представил одетому в штатское человеку по фамилии Ямамото. Он был невысокого роста, коротко стриженный, с усами. На вид лет тридцать пять. Сзади на шее у него был шрам, оставленный, наверное, каким-то холодным оружием. Вызвавший меня офицер сказал:

— Ямамото-сан — гражданское лицо. По поручению командования он изучает жизнь и обычаи монголов, живущих в Маньчжоу-го. На этот раз ему предстоит отправиться на границу с Монголией, в степь Хулунбуир, и мы выделяем ему несколько человек для охраны. Вы включены в состав этой группы.

Его словам я не поверил. Хотя этот Ямамото и был одет в цивильную одежду, сразу было видно, что он профессиональный военный. Об этом говорили взгляд, манера говорить, осанка. «Старший офицер и, возможно, с разведывательным заданием, — подумал я, — поэтому и скрывает свою принадлежность к армии». Все это вызывало какие-то дурные предчувствия.

Ямамото в сопровождающие выделили, кроме меня, еще двух человек. Для охраны количество явно недостаточное, но более многочисленная группа привлекла бы внимание монгольских войск, развернутых вдоль границы. Наверное, вы подумаете, что мы представляли горстку отборных людей, но на самом деле было не так. Хотя бы потому, что единственным офицером в этой группе числился я, человек, не имевший абсолютно никакого боевого опыта. Боеспособной единицей можно было считать только унтера Хамано. Я его хорошо знал — он был приписан к штабу. Жесткий парень, выбившийся в унтеры из самых низов и отличившийся в боях в Китае. Высокий, крепкий и бесстрашный — одним словом, из тех, на кого можно положиться в трудную минуту. Но я никак не мог понять, зачем в нашу группу включили капрала по имени Хонда. Его, как и меня, совсем недавно перевели из Японии, и ему, конечно, еще не довелось понюхать пороху. Казалось, этот тихий, неразговорчивый человек в бою ничем не мог быть полезен. Но он был приписан к 7‑й дивизии, а это значило, что Генштаб специально перевел его к нам для участия в готовившейся экспедиции. Лишь много позже мне стало понятно, в чем состояла ценность этого человека.

Меня назначили старшим группы охраны, потому что я отвечал за топографическое описание местности на западной границе Маньчжоу-го, в течении реки Халхин-Гол. Моя главная задача состояла в проверке точности и полноты карт этого района. Несколько раз я даже облетал его на самолете. Предполагалось, что мое присутствие как-то поможет делу. Вместе с тем передо мной поставили еще одну задачу — собрать подробные данные о местности для составления более точных карт. Короче, одним ударом хотели убить двух зайцев. Надо признать, что карты Хулунбуирской степи на границе с Монголией, которые мы тогда имели, оставляли желать много лучшего и мало отличались от тех, что рисовали в Китае во времена Цинской династии[37]. После создания Маньчжоу-го Квантунская армия несколько раз проводила топографические съемки, чтобы уточнить карты, но территория была слишком велика. Кроме того, западная часть Маньчжурии представляла собой дикую пустынную местность без конца и края, и границы на этих необъятных просторах не имели большого значения. Тысячи лет на этой земле жили кочевники-монголы, которые в границах не нуждались, да и не знали, что это такое.