Симфония убийства - Игорь Лысов

он жив, поскольку сознание, его собственное сознание присутствовало в нем — Виктор мог это запечатлеть в самом себе. Это все, что можно было назвать чувствами или состоянием Силова.

В Древнем Китае существовала казнь, которую сейчас можно вспомнить, и не без основания. Расправа была утонченной и совершенной в своей страшной философии. Приговоренному к такой казни человеку выкалывали глаза, но умелые мастера-врачи в быстрое время залечивали раны, и боль стихала окончательно. Потом прокалывали барабанные перепонки, отрезали руки и ноги — врачи трудились, и вскоре человек превращался в абсолютно недвижимое существо, которое находилось в такой же абсолютной тишине и темноте. Только сознание оставалось в существе, если можно так высказаться о несчастном. Точно такое же состояние было сейчас у Силова, с той разницей, что все произошло мгновенно.

Сколько он так пролежал, определить было невозможно, но когда стало слегка сереть и в парке появился контраст от заходящего солнца, раздался голос:

— Любой акт насилия можно искоренить только таким же актом насилия…

Говорящего Силов знал. Во всяком случае, он понимал, что где-то сверху над ним стоит тот, кто недавно представился Карлом Генрихом Марксом.

Силов обрадовался — открытие того, что сейчас он не один в этом мире, что отсутствие всякого движения, невозможности этого движения, сознание того, что кроме понимания себя и какой-то пустоты, всего лишь временно, придавало сил Виктору. Правда, он и не понимал, как применить эту силу, хотя бы для самого себя. Он молчал…

Карл Генрих говорил долго, но спустя время Силов мог вспомнить лишь то, что мир пытается обустроить себя по двум взаимоисключающим друг друга правилам — люди придумывают конституцию без бога или сочиняют бога без всякой конституции… Так они веками живут, мучаются и страдают. Мораль такого скопления людей в одном месте всегда противоречила каждой единичной морали любого из этой толпы-государства.

Маркс, кажется, нагнулся к лежащему — голос стал ближе, словно у самого уха, может быть, еще ближе…

— Существует закон, Виктор Викторович, — говорил вкрадчиво философ, — этот закон обойти нельзя. Миром правят две силы — самосохранения и сострадания. Эти силы находятся внутри человека — больше их нигде нет. Но человек не признает их как главные движители и пытается создать такое общество, которое испепелит законами эти две глыбы. Но такого не случится, Силов, никогда и прежде всего потому, что все придумывается и навязывается при помощи именно этих могущественных источников всей жизни. Чтобы их победить, люди встают то на одну, то на другую сторону. Это ошибка! Сострадание и самосохранение едины… И когда человек, человечество отстаивает что-либо одно, то второе тут же приходит на помощь и разрушает все, что люди в радости своей назвали истиной существования друг с другом. Они не могут признать, что в человеке живет зверь и ангел одновременно! А если признают это, то абсолютно не готовы да и не желают признать и то, что зверь и ангел — это одно и то же. Их смущает мораль! А морали вообще не существует — это ложь в любом случае…

Силов и половины не понимал, но он ничего поделать с собой не мог — ему приходилось слушать. Не было никакой возможности отвлечься на что-нибудь более важное. Он слушал, но неожиданно почувствовал, что ему холодно. Ему отчетливо показалось, что замерзли пальцы, что-то леденящее пронизывало живот и колени. Виктор замерз, и тело снова стало принадлежать ему. Пошевелив рукой, он оперся на ладонь и даже приподнялся. Никакой боли Виктор не чувствовал, только дрожь по телу подсказывала ему о существовании Силова как такового. Он медленно встал. Стемнело настолько, что различить себя и свое тело было невозможно. Виктор тихо поплелся к свету, метрах в тридцати-сорока одинокий фонарь давал хоть какое-то подобие жизни. Ноги путались в выползающих корнях деревьев, небольших кустарниках, он даже наткнулся на что-то металлическое — это была невысокая оградка детской площадки. Наконец он дошел до фонаря. Прижавшись спиной к столбу, Силов оглядел себя. Поднося к лицу руки, он обнаружил, что в правой был до сих пор зажат нож. Пальцы не разжимались, Виктор перестал им сопротивляться, опустил руку и пошел по дорожке, ведущей из парка на улицы города.

Город уже спал, и только огромные стрекозиные глаза светофоров желто жили размеренной своей жизнью. Изредка проскакивали машины — было настолько поздно, что даже те, кто любил ночную привольность, уже сидели дома или же вообще спали. Разглядывая светофор за светофором, Силов дошел до своего дома.

Лиза смотрела телевизор через ноутбук, хотя ее тело уже свернулось калачиком в углу кровати и закрыло глаза.

В ванной комнате он познакомился с собой нынешним и, наверное, настоящим…

Он не испугался испачканного лица с большой кровавой ссадиной на лбу, не испугался жестко сжатых губ, а только отметил какую-то боль в скулах от невероятно сцепленных зубов. Силов не испугался ничему. Он смотрел только в свои глаза. На исхудавшем лице они казались запавшими, но какими-то пронзительными искрами не давали Виктору от них оторваться. Он протер руками лицо — глаза оставались строгими и даже горящими. Вот этого Силов испугался — он не смог узнать в отражении самого себя…

II

Через несколько дней после странного происшествия Силов пришел в себя. Ничего не болело ни тогда, ни после; однако Виктор находился в состоянии грогги — шок всего тела и даже мыслей Силова позволял только лежать, изредка вставать, курить, несмело думать…

Все, что разрешало нынешнее положение, все было потрачено на мысли — Силов не жалел себя — идеи возмездия, мечта об исправлении мира владели им полностью.

«Мир себя бережет только для самосохранения. Только для самого себя — ему дела нет до страдания высших сил, которые создали жизнь! Нет в человеке сострадания к самой жизни! Это надо искоренить — искоренить сейчас же, окончательно. Необходимо встряхнуть мир, помочь одинокому богу в его творении… Да, это требует сил и времени, надо терпеть» — так думал Виктор, с трудом поднимаясь с кровати, чтобы покурить.

Прежде всего Силова интересовало собственное огненное сознание — он очень боялся потерять остроту своего мышления и превратиться в обычного дирижера, которого он сейчас презирал. Презирал всю свою никчемную жизнь — удивлялся, как раньше он не сообразил, что никто из живущих на земле не собирается помогать самой жизни, стать рука об руку с творцом, ощутить гармонию вселенной и жить во имя ее… В голове бывшего дирижера рисовалась картина гармонии, всемирное торжество света и тьмы как единого противоположного друг