Повесть о пережитом - Борис Дьяков

Баринов тусклым голосом начал говорить об особенностях работы врачей в лагере. Объяснил цель научных пятниц.

— Сегодня, — сказал майор, — на повестке дня — анамнез. Вы знаете, что к методу расспроса больных надо подходить не формально; а строго научно. В свете учения академика Павлова о высшей нервной деятельности и гениального труда товарища Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» углубляется значение слова, посредством которого врач воздействует на больного…

Все, что затем говорил Баринов, я не слушал. Глядел на сидящих в комнате. Все они давно мне знакомы. Вот только Осипов новый — белобрысый, с болезненно-розовыми щеками. На прошлой неделе пришел к нам с этапом. Назначили его санитарным врачом. Теперь уже толстяк Заевлошин не будет отвечать за клопов…

Вчера у меня с Осиповым был короткий разговор в библиотеке.

— Вы коммунист? — спросил он.

Я кивнул. Осипов огляделся и, достав из бумажника, показал мне обложку от партийного билета.

— Я тоже… Не могу примириться с тем, что исключили…

Когда Баринов кончил говорить, стали задавать вопросы. В наступившей паузе раздался голос Конокотина:

— Я не ослышался, гражданин майор?.. Вы сказали, что крайне важно сочувственное внимание врача к физическим и душевным страданиям больного, все равно — здесь ли, на воле…

— Да! Весьма важно… чтобы собрать хороший, полный анамнез.

— Понял! — У Ореста Николаевича на щеках проступили красные пятна. — Тогда разрешите еще…

— Что еще? — нервно перебил Баринов.

— Вы имеете в виду, я так понимаю, и выдержку и такт со стороны врача — словом, все, что обеспечивает взаимное доверие…

— Да, так!

— И это распространяется на всех врачей, начиная с главного, гражданин майор?

— Сядьте! — крикнул Баринов. — Объявляю перерыв.

Конокотин вышел из кабинета и громко сказал:

— Майор считает мудрым только себя одного!..

Он направился в свою землянку.

Над конторским барьером склонился доктор Толкачев. Спросил меня:

— Как вам понравился дебют Конокотина?

— Понравился. «Внутривенное вливание»!

— Молодец! Вот такие, как он да Тодорский, говорю вам совершенно искренне, заставляют еще больше верить в справедливый исход всей нашей трагедии…

После перерыва на конференцию доставили «живой объект» — старика, страдающего острой формой кахексии — общим истощением организма. Его принесли на носилках. Откинули одеяло, сняли с больного белье. Вместо кожи — прозрачная пленка. Руки и ноги вытянулись, как у мертвеца. Голова набок. Старик судорожно зачмокал губами: просил пить.

Я не мог смотреть на человека-мумию и ушел из канцелярии.

В вечернем воздухе разлилась теплынь. Мошка впивалась в лицо, лезла в нос, в уши. Пришлось натянуть накомарник.

На скамеечке сидели, закутавшись в марлевые сетки, красноносый хлеборез и бывший (впрочем, и настоящий) кондитер Иван Адамович Леске, высокий, грузный. У надзирателей он был в особом почете, ибо обслуживал высокое тайшетское начальство. Ему доставляли масло, яйца, белую муку, и Леске на лагерной кухне, где варилась баланда, делал по спецзаказам печенье и даже фигурные торты. В такие часы около кухни останавливались заключенные, внюхивались в запах сдобы…

Хлеборез задержал меня, указав в сторону вахты. Оттуда по дощатым мосткам шел неуверенными шагами старшина Нельга. Поверх фуражки — сетка.

— Нализался начальничек! — усмехнулся Леске. — Даже сквозь маску видать.

Нельга приблизился. Мы — навытяжку. Старшина рыбьими глазами уставился на Ивана Адамовича.

— Ты… трубочка с кремом! Глядишь и думаешь: «Хорош гусь…» А? Думаешь?

— Никак нет, гражданин старшина. Я так не думаю. — Леске кивнул на красноносого. — Это он так думает!

Хлеборез захлопал глазами.

Нельга — на хлебореза:

— Ты?!

— Ничего подобного, гражданин старшина! Это Иван Адамович думает, что я думаю. А я ничего такого не думаю, что он думает!

У Нельги — мозги вразброд.

— Э! Мать-перемать… — Увидев поодаль надзирателя с приплюснутым лицом, закричал — Выгоняй на поверку ходячих… бродячих!..

На вечернюю поверку вышло человек двадцать.

Остальных подсчитывали на местах.

Нельга подозвал надзирателя:

— Иди в канцелярию к Баринову. Пересчитай, сколько там голов, хвостов!

Тот двинулся по дорожке. Карандаш за ухом. Под мышкой учетная дощечка. Головой — из стороны в сторону: не попадется ли блуждающая единица?

Нельга, хватая воздух руками, взобрался на бугорок. Там ветер. И хмель и мошку сгоняет.

— Разберись по пять!

Мы образовали четыре ряда.

— Внимание! — Нельга подтянул ремень на гимнастерке. — Вопрос: кто вы такие?

Голос из последнего ряда:

— Люди!

Нельга задвигал в воздухе указательным пальцем.

— Не-ет! Вы преступники… Это кто крикнул? Кто?.. Ты, косой? Я с тебя, гляди, наждаком форсу счищу!.. Вопрос: почему преступники? Ответ: потому, что совершили преступление. Ясно?..

Старшина тряхнул головой. Вероятно, мошка под сетку залезла. Поднял накомарник, сплюнул в сторону, снова натянул. Подал команду:

— Снять намордники!

Толоконников тяжело вздохнул.

— Пьяная морда… Э! Шут с ём!..

И первым сорвал сетку с головы.

И все сняли. Мошкара набросилась. Мы завертели головами, замахали руками.

— Мы не считаем вас за людей, — ораторствовал старшина. — Вопрос: почему?.. Ответ: потому, что вы не люди. Но мы делаем из вас людей. Тут идет… перевоспитание. Ясно?..

Вернулся надзиратель. Протянул старшине учетную доску.

— Сколько пар копыт? — грозно спросил Нельга.

— Девятнадцать.

— Их ты!.. Вроде не получается… Одного недобираем… В морге был?

— Тамо есть упокойник.

Нельга слепо уставился в доску.

— Который укрылся — душа вон и лапти кверху!

Стражи отправились на вахту подытоживать списочный состав заключенных.

Мы стояли минут тридцать, пока не донеслось:

— Р-ра-а-зойдись!

Нашлась, значит, потерянная единица. Виновата была арифметика…

По двору задвигались человеческие фигуры: шли дневальные с деревянными подносами на кухню за ужином, спешили в свои корпуса ходячие больные, застигнутые проверкой кто где, начали расходиться участники научной конференции.

Все больше сгущались сумерки. Небо из розового становилось малиновым. Набегали черные тени. У меня выдался свободный час, и я направился проведать старшего санитара десятого корпуса Ефрема Яковлевича Котика.

Лицо у Ефрема Яковлевича вытянутое, лоб выпуклый, слегка отвисшая нижняя губа, угловатый подбородок и тонкая, с выпирающим кадыком шея. Котика в шутку называли «пастором». После двухсуточного карцера у него под глазами набухли мешки.