Зверь из бездны. Династия при смерти. Книги 1-4 - Александр Валентинович Амфитеатров

ли что сохранило свой древний вид до эпохи Нерона. Все эти дома-реликвии и святые храмы не раз выгорали до основании и возникали из пепла в новом виде. Так, в эпоху Августа сгорели и были восстановлены Regia, casa Romuli, Августов дворец, Юлиева базилика. Хотели утешить патриотов: устраивали очистительные церемонии, совещались с книгами Сивиллы; женщины, в особенности, усердно справляли различные piacula. Все напрасно, — в населении оставался тайный осадок неусластимой горечи: народ хотел подозревать преступление и, подозревая, сознавал себя под гнетом национального бесчестия...

Решить, что было истинной причиной великого римского пожара, совершенно невозможно: данные к тому слишком неопределенны и ничтожны. От великого московского пожара 1812 года нас отделяет всего сто лет, да и то мнения, кто в нем виноват — неосторожность и безобразия французов или патриотический героизм русских — до сих пор качаются с каждым новым исследованием то в ту, то в другую сторону. Мало того: сам Ростопчин, этот совсем уж не поэтичный русский Нерон из офранцуженных татар, в позднейшие годы настолько запутался и заврался в истории московского пожара, что, кажется, и сам не был уверен, умирая, он ли сжег Москву, другой ли кто. Известно мнение Л. Н. Толстого о московском пожаре. «Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine[20]: русские — изуверству французов. В сущности же причин пожара Москвы в том смысле чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или нескольких лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе 130 плохих пожарных труб. Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей-нехозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а во всяком случае хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое».

Этот взгляд, по моему мнению, единственный, который приложим — по здравому смыслу и беспристрастному рассмотрению обстоятельств — и к великому римскому пожару 64 года.

Ведь уже неоднократно было говорено и только что упоминалось в предшествующей главе, как часты были пожары в Риме и как слабы были средства борьбы с ними, пока, при Августе, за противопожарную организацию не взялась частная инициатива и тем принудила серьезно заняться этим делом ревнивую государственную власть. Самым страшным опустошением, которое потерпел Рим от огня, ранее пожара Неронова, был, конечно, пожар 364 а. и. с. — 390 до P. X. и, по печальному совпадению — в один день с Нероновым, 19 июля — когда будущую столицу мира сравняли с землей победоносные галлы. Затем, в века республики, город много раз выгорал целыми кварталами, — в годах 513/241, 541/213, 543/210, 562/192, 576/178, 613/111, 704/50, 705/49. Нет никакого сомнения, что в первобытные летописи попадали только уж очень грозные и крепко западавшее в народное впечатление пожары, потому что — в более литературный век, начиная с Августа, мы слышим о пожарах гораздо больше, чем ранее, хотя, казалось бы, быстрое развитие каменного строения должно было вести к результату совершенно обратному. При Августе Рим горел в 722/32, 723/31, 731/23, 740/14, 742/12, 745/9, 748/6. При Тиберии в 27 году по P. X. выгорел весь Целий, а в 37 — Авентин и прилегающая к нему часть Великого цирка. О жестоком пожаре при Калигуле упоминает Дион Кассий (59,9) а при Клавдии пожар, свирепствовавший два дня и две ночи, выжег всю ту Эмилианскую часть (Monte Pincio), которая, как мы видели, своим пожаром в 64 году возбудила столько неблагоприятных для Нерона и Тигеллина толков и подозрений.

ГОНЕНИЕ НА ХРИСТИАН

I

Источником злобных толков и слухов об участии Нерона в поджоге Рима Герман Шиллер предполагает ту старо-аристократическую мнимо-республиканскую, в действительности олигархическую, партию, с которой, в самом непродолжительном затем времени, цезарю пришлось считаться решительным и откровенным террором — в результате пресловутого Пизонова заговора. Невероятного в мнении Шиллера, разделяемом также и Гертцбергом, решительно ничего нет. Вебер его лишь отмечает, бесстрастно уклоняясь сказать «да» или «нет». Мы имеем даже прямое указание поэта Стация (45-96), ярого флавианца и любимца Домицианова двора, что автором какого-то стихотворного памфлета с подобным содержанием был знаменитый Лукан, «знаменщик Пизонова заговора». Изложив содержание поэмы Лукана о Троянской войне, Стаций обращается к поэту от лица музы Каллиопы.

Tu sedes reserabis inferorum;

Ingratus Nero dulcibus theatris

Et noster tibi proferetur Orpheus.

Dices culminibus Remi vagantes,

Infandos domini nocentis ig nes.

Ты распахнешь адские чертоги; ты выведешь на сладкозвучный театр неблагодарного Нерона и нашего Орфея (т. е. самого себя, или — иронически — о Нероне? — я не знаю], ты расскажешь о святотатственном пожаре, пущенном несказанно бушевать по холмам города Рема волей зловредного владыки.)

В загадочной трагедии «Октавия», которая, если принадлежит древности (некоторые думают, что она плод поэтических упражнений какого-нибудь латиниста эпохи раннего Возрождения), то представляет собой остаток флавианской памфлетиче

ской литературы, — Нерон, обозленный народным восстанием в защиту Октавии и против Поппеи, — грозил:

Graviora meruit impium plebis scelus;

Мох tecta flammis concidant urbis meis,

Ignes ruinae noxium populum premant

Turpisque egestas, saeva cum luctu fames.

(Жесточайшего наказания заслужило нечестивое преступление толпы. Вот уже — запылают кровли города от повеленного мной пожара, огонь, обратив город в развалины, усмирит виновный народ, а также помогут уничижающая нищета и свирепый голод в союзе с трауром по погибшим.)

Известно, что трагедия эта приписывалась, хотя и ложно, Сенеке, и во всяком случае написана она «под Сенеку» Если она — повторяю — принадлежит древности и флавианской полемической литературе, то эта подделка под Сенеку, это создание его именем антинеронианского апокрифа весьма любопытно. Оно выразительно и ясно говорит о партии очень озлобленной и старающейся выкрасить врага своего в самый черный цвет, какой только найдется на палитре. То обстоятельство, что оба флавианские памфлетиста против Нерона пристегиваются таким образом к роду Аннэев — к именам Лукана, племянника, и Сенеки, дяди, приводит нас путеводной нитью к лаборатории и агитации Пизонова заговора, в котором Аннэй сыграли такую видную роль. И в скором времени Тацит также расскажет нам, что один из важнейших участников Пизонова