Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однажды, и не в сумерки, а ранним утром, во дворе дома, где жил Амо с матерью, появился не старый шарманщик, а совсем еще молодой, но с бородкой, аккуратно, кругло подстриженной, добежавшей до крупных ушей, — сосед-лудильщик определил: «боцманская-лоцманская». Одно слово — морская, лихая бородка.
Изъяснялся тот сосед, одноглазый Прохор, не совсем понятными прибаутками.
Амо высматривал, где у шарманщика попугай прятался. И какая же шарманка без коробка́ счастья, маленьких конвертиков с невесть чем начертанными словами, посулами, и без попугая?
Амо всегда напряженно следил, как тоненькую, сложенную вчетверо бумажку ухватит горбатым клювом зеленый попугай и набок наклонит голову, как бы с загадом или пребывая в каком-то своем птичьем сомнении.
Но у круглой бороды, рыжеватого мужика, попугая не оказалось и малого ящичка открытого удаче, везению. Как же без лотереи счастья обойтись? Без разворачивания записочек, медленного или быстроглазого прочтения содержимого, слова обещания? И некому было теперь и попенять, так сладостно бывало поругивать попку за слишком малый записочный посул.
Не прошло и минуты, как заявился молодой шарманщик с густой копной медноватого отлива волос, а из-под его армяка вдруг что-то выюркнуло и опять скрылось за бортом поспешно расстегнутой верхней этой одежки.
— Зверушка, детеныш! — закричали вперебой дети.
— Ты ошалела, — неожиданно высоковатым голосом прикрикнул на скрывшегося звереныша шарманщик, — кругом же вон какие холодинки!
И вправду еще холодком тянули ветерки конца апреля, а по обочинам дорог и у стен домишек снег еще лежал, хотя и покрылся кружочками, его обзывали обидно, презрительно — ноздреватым снегом.
Шарманщик скинул с плеча свое добро — тяжелый ящик, установил его на треноге на сухом пятачке посреди двора и что-то вовсе неожиданно басовито скомандовал, и по его животу, ноге спустилось на землю марьинорощинского двора существо, тоже рыжеватое, с торчащими как-то врозь ушками, и встало на задних лапах, как раз перед Амо.
С маленького стариковского личика на него смотрели два близко посаженных глаза, — лохматый получеловечек, как посчитал Амо. Нет, более симпатичного, лохматого, перепуганного существа за свои четыре года проживания на белом марьинорощинском свете Амо еще не встречал.
Так впервые, стоя лицом к лицу, он не только увидел и подробно разглядел свое карикатурное подобие, но и совершил неслыханное открытие: он увидел руки длиннее, гибче собственных, и маленькие лапки таили силу, обезьянка схватила протянутую шарманщиком палку и стала ее крутить разворотливо и быстро, у Амо от такого движения наверняка рука б отвалилась.
Обезьянка Юха — этим именем называл ее шарманщик — отбросила палку и, уже раньше отступив на пару шагов, теперь протянула лапки к Амо и обнажила крупные желтые зубы.
А меж тем во дворе окружила шарманщика и зверька толпища, с соседних дворов набежали не только женщины, дети, но и деловитые мастеровые мужики, кто в переднике — только что тачал сапоги, кто с ножовкой в руках, бруском, и каждый вслух по-своему честил то доброжелательно, а то с опаской зверушку.
— Кикимора, кикимора и есть, — хохотнул один чернявенький, малорослый, видимо обидясь на свое сходство с Юхой.
— Подумаешь, тоже дражнится, хе, — застеснялась какая-то жеманная девица с бантом на макушке, еще играющая в девочку.
— Ну ты, ну ты, страшенция, откуда заявилась-то? Американская, што ль? С какого пароходу? Да с Одессы, не иначе, — толковал старичок, первостатейный гробовщик на всю округу. Он слыл образованным и книгочеем. — Нут-ко, покусы покажи, априканские, — настаивал он, а обезьянка уже влезла на плечо шарманщика, испуганная недобрым этим гулом.
— Шимпанзенок, как дитя человеческое, — выдохнула старушка, невесть откуда и забредшая, вовсе незнакомая.
Ворота ж оставались открытыми с того момента, как шарманщик появился во дворе.
Он, склонясь к обезьянке, что-то свое вроде б заклинательное бормотал. И вдруг заиграл, обезьянка повисла на его ноге, как на стволе дерева, озираясь по сторонам. Соскочив на мостовую, она прошлась на задних лапках неожиданно медленно, будто прислушиваясь к звукам вальса — раз-два-три, раз-два-три.
Амо побаивался ее, но диву давался. Ему хотелось пощупать ее шерстку, коснуться голой щечки и странного уха. Она заманивала его в совсем еще неведомый ему мир, он догадывался, что в том мире все другое, и деревья не березки, и воздух, не ромашковый, а должно быть, густой, может, и как варенье, а может, как в болотце. И толпа, верно, в том мире — обезьянья.
Шарманщик, вытянув губы дудочкой, как и сама обезьянка, начавшая урчать, подавал ей какие-то дудочкины сигналы, потом выкрикнул несколько раз совсем короткое, и шимпанзенок взобрался опять на своего хозяина, мгновенно оседлав его спину, и вцепился в густую гриву.
Ночью, во сне, маленький Амо увидел, как играл с шимпанзенком в опустевшем дворе, в салочки играл, в прятки. Он все терял обезьянку, а потом нашел ее в совсем другом дворе — Аленкином. Юха сидела в пролетке, в темном сарае. Но она не хотела, чтоб Амо тоже влез в пролетку, и выюркнула из нее. А потом все случилось так, как было на самом деле. Он вновь пережил разлуку с нею. «Лоцман-боцман», он же шарманщик, распахнул полу армяка, и обезьянка юркнула к нему за пазуху, обхватив длинными гибкими лапками за шею. Хозяин пояснил: ей, тропической южанке, холодновато на московском апрельском дворе. И ушел шарманщик, поселив тоску по непонятному созданию и тайному смыслу слова «тропическая»…
15
Среди действующих лиц детства вперемежку существовали сапожник и вороны, жуки и старьевщики, продавцы игрушек и бродячие циркачи.
Холодный сапожник сидел возле рынка, он легко раскидывал свое маленькое хозяйство и еще быстрее собирал его: табурет, скамеечку повыше, рабочий столик, скамеечку пониже — свое сиденье, коробку с гвоздями, обрезками кожи, резины, клей, молоток.
Амо подолгу наблюдал за ним.
Старик Мокей был молчун, но добрее, чем выпивоха Степанчиков, живший неподалеку от Амо. Работал Мокей быстро, никогда не поднимал глаз на заказчиков, садившихся на табурет, только пронзительно, сдвинув на лоб очки, подвязанные толстым шпагатом на затылке, чтоб не падали, разглядывал стоптанные ботинки, сапоги, женские туфли.
Он, набычившись, глухим голосом, отрывисто сообщал владельцу «обнов», какая работа потребуется и во сколько копеек она обойдется. Если тот, кто стоптал обутки, ему возражал, торговался, Мокей возвращал обувь и молча продолжал работу. Он лишнего не просил и в препирательства не вступал.
Был он единственным существом, которое не торговалось у рынка или на самом рынке.
Подолгу Амо мог наблюдать и за жуками, они никогда ему не надоедали, особенно его любимицы — божьи коровки.
Еще водились забавные создания за маленькими выпасами, где в дождливые месяцы образовались непросыхающие лужи, — лягушки и их детеныши — головастики.
За той мокрелью в самой скособоченной хибарке жила старуха с лицом, смахивающим на лунный серп. Звали ее диковинно — Тикуся Кривая. Ее промысел — сбор бутылок и ветоши — начинался на рассвете, летом раным-рано, зимой уже после прохода молочниц, часов в девять утра. Амо казалась и она молчуньей, потому он долго ее побаивался. Как-то повстречал ее с пустым мешком днем, она, видимо, уже отнесла по назначению все, что насобирала, и Тикуся остановилась поперек тропки меж двумя огородами.
Пристально смотрела она не на Амо, а на большого темно-коричневого жука, Амо нес его на ладошке, вытянув руку вперед, будто в лодчонке. Черенком тополиного листа перед тем запрокинул жука на спину. Амо не знал, крылатый он, не улетит ли, кусачий, не ущипнет ли за палец. Но длинные рога его, крепкая спинка, челюсти не на шутку нравились мальчишке.
Амо хотел, наткнувшись на Тикусю, дать обратного ходу, но молчальница вдруг заговорила как-то по-голубиному гортанно и тихо:
Ворон, да не конь,Счерна, да не медведь,Рогат, да не бык,Ноги есть, да без копыт.Летит — так поет,Сядет на землю — землю роет.
Он понял, она толкует о жуке сочувственно и складно. А все натянутое на ритмическую ниточку уже и тогда притягивало Амо.
Мальчишка, верно, удивил ее, кивнув согласно головой. Она воскликнула на этот раз петушиным голосом:
— Смекалист, а сам от горшка всего-то три вершка! Шустер на отгад. Но закинь жука в кусты, он к земле притиснут и пашет свое. А у нас и всяка бабочка над огородишками вьется, и лимонница.
Старуха закрыла глаза и перешла на шепоток:
— Радугу вчерась пополудни заметил? С того небесного коромыслу, из самой радуги, бабочки и сыплются. Приметь, загадай на них, все сполнится.
- Из моих летописей - Василий Казанский - Советская классическая проза
- Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников - Советская классическая проза
- Нагрудный знак «OST» (сборник) - Виталий Сёмин - Советская классическая проза
- Красные и белые. На краю океана - Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов - Историческая проза / Советская классическая проза
- Белогрудка - Виктор Астафьев - Советская классическая проза
- Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко - О войне / Советская классическая проза
- Батальоны просят огня (редакция №1) - Юрий Бондарев - Советская классическая проза
- Жить и помнить - Иван Свистунов - Советская классическая проза
- Глаза земли. Корабельная чаща - Михаил Пришвин - Советская классическая проза
- Товарищ Кисляков(Три пары шёлковых чулков) - Пантелеймон Романов - Советская классическая проза