Очень хотелось солнца - Мария Александровна Аверина

таком темпе она в принципе не была приспособлена.

– Что мне надо взять с собой?

Голова ничего не соображала, перед глазами неотступно стояла картинка истекающей кровью собаки. Она механически похватала со стола какие-то бумаги, сунула в сумку ежедневник…

При всем потоке машин – а пробки к этому моменту, слава богу, уже рассосались – она долго не могла поймать частника. В иные дни, когда они не нужны – то и дело тормозят возле остановки и предлагают как минимум «подбросить до метро». А тут хоть тресни – ни одного! Она металась вдоль бордюра, настойчиво не опуская уже затекшую руку, сознавая, что равнодушно текущему мимо потоку нет никакого дела до ее стремительно убывающего времени.

И вдруг, когда она уже стала приглядываться к показавшемуся вдалеке троллейбусу, к обочине решительно свернул новенький «Фольксваген».

– Вам куда?

– Басманная.

– Садитесь.

– Сколько?

– Садитесь, столкуемся. Мне по дороге. Я сам почти туда еду.

Она упала на заднее сиденье: наконец-то в этом идиотском дне возникла хоть какая-то пауза.

– У вас такой вид… Что-то случилось? – участливо спросил водитель.

– А? – Она с трудом вынырнула из своих мыслей.

– У вас вид такой… словно что-то случилось. Могу чем-нибудь помочь? – терпеливо повторил водитель.

Ей тяжело было сосредоточить на нем внимание. Молодой парень в белоснежной рубашке, хорошем галстуке и дорогих темных очках.

– Н-н-нет! – Она на секунду представила, что вывалит сейчас этому холеному юноше на голову свое ничем не подтвержденное горе. – Нет. Я просто очень опаздываю на работу. – И силой заставила себя улыбнуться. – Спасибо! Вы уже помогаете. И очень. Я опаздываю минимум на полчаса и это… криминально. Если я приеду на пятнадцать минут позже начала лекции – будет легче. Так сказать, «дипломатическое время».

Молодой человек внимательно посмотрел на нее в зеркало заднего вида.

– Думаю, вы совсем не опоздаете. Я коренной москвич, за рулем с семнадцати лет, ездил с отцом, знаю все хитрости и тонкости. Кое-где проскочим проходными дворами – вас это не смутит?

Теперь она внимательно пригляделась к нему. Будучи в том возрасте, когда молодые люди в ее присутствии уже давно перестали задерживать дыхание, она пусть и крайне редко, но спокойно садилась в попутки. Теперь же, вероятно, после его слов стоило напрячься.

Он словно прочитал ее мысли, засмеялся.

– Вы москвичка?

– Да.

– Ну тогда вы все знаете так же, как и я. Мы поедем… – И он спокойно и подробно пересказал ей весь маршрут.

Эта болтовня на какое-то время отвлекла ее от тяжелых мыслей: они вместе опознавали улицы и переулки, которыми он планировал проскочить, и даже дома, через дворы которых срезался угол, им обоим оказались очень знакомы.

Однако вскоре тема была исчерпана, и она снова погрузилась в свои переживания.

Конечно, сын прав. Сколько раз так было! Сколько раз Феликс, срываясь с поводка, уходил в неведомые лесные глубины… Его не останавливала даже стая огромных собак, которая жила в середине леса на конюшне: иногда через пять-шесть часов, самое бо́льшее через сутки, он возвращался к подъезду целым и невредимым, хотя и жутко грязным, с раздутым брюхом и невыносимо вонючей мордой. Вот и сегодня будет все как всегда: сын, возвращаясь домой, найдет ошивающегося возле подъезда Феликса, жалостливо помигивающего, прижимающего хвост и отбегающего при любой попытке к нему приблизиться. Потому что знает: дома его ждут ремень, касторка и дегтярное мыло. Никого к себе не подпуская, он еще с час будет мотаться по двору на потеху соседям, а затем, поймав момент, когда пес подустанет, надо широко распахнуть дверь подъезда и квартиры, чтобы он, пулей взлетев на третий этаж, попытался нырнуть под диван. И вот тут-то его надо ловко перехватить и сунуть под душ. Иначе ароматы окрестных помоек станут отравлять квартиру еще сутки, пока Феликс не оголодает и не сдастся на милость хозяев. До сего момента ему не страшна будет никакая швабра: у стены под широким диваном он от нее надежно защищен задними ножками, и ничем – ни криком, ни лаской, ни даже едой – его оттуда выманить не получится.

Но почему-то именно сегодня такая картинка не складывалась. И от этого сердце охватывала ледяная тоска.

– Вы опять глубоко задумались. – Молодой человек коротко посматривал в зеркало заднего вида. – Может быть, я излишне назойлив… Но вы только что так хорошо улыбались, мы так с вами дружно болтали, а теперь вы опять замолчали и помрачнели… У вас точно ничего не случилось?

Она еще раз взглянула на водителя. Дорогие часы на руке… Айфон на подставке… Вместо глаз два темных глянцевых овала стекол очков.

И вновь представила, как этому спокойному, ироничному, вполне довольному жизнью и этим днем человеку, расслабленно, не напрягаясь держащему руки на руле хорошей, новой, ухоженной внутри и снаружи машины, сейчас начнет рассказывать, что сердце говорит ей: ее собака истекает кровью под кустом. Она посмотрела вдруг на себя его глазами: маленькая, наполовину седая, не слишком модно одетая женщина с измученным, стремительно стареющим от забот лицом, с кольцами на чуть отекших пальцах рук, взбухших напряженными синими венами, понесет какую-то околесицу о том, что она чувствует: ее собаку сбила машина.

Чувствует… А что такое чувствует? Чувствует – это не факт, не обстоятельство и даже не предположение, которое требует подтверждения. Это ничто… Это никак… Это мнительность, усталость, нервы, плохое питание, надо больше спать, меньше работать, попить витамины, поехать на недельку в Турцию отдохнуть, на худой конец, показаться хорошему неврологу…

Она представила, как он все это тем же мягким, но достаточно уверенным голосом станет говорить ей, и… окончательно замкнулась.

– Нет, нет, спасибо вам за чуткость. Я просто опаздываю на работу и очень этим озабочена.

– Да вы не волнуйтесь. Мы почти приехали. Думаю, у вас еще останется минут пять на то, чтобы перевести дух. Хотите воды? Вот тут, – он указал на место между сиденьями, – стоит непочатая бутылка «Святого источника».

Парень был удивительно вежлив. Удивительно внимателен. Но почему-то именно это ее и смущало. Что-то было в его вежливости такое, не позволяющее ей открыть рот. Что-то отстраненное, холодное, лощеное… Такое правильное, «положенное», что мешало разделить с ним свое горе. Интуитивно Анна чувствовала: скажи она, например, что похоронила мать, или у нее украли деньги с карты, или уволили с работы – он бы ее понял… Или сделал бы вид, что понял, но также «правильно» и как «положено в таких ситуациях» вежливо посочувствовал.

Но уж о том, что она чувствует, как ее собака истекает кровью под кустом… И этим мучается… Нет. Об этом говорить ему точно нельзя. Потому что – опять же! Она это только чувствовала.

И вдруг она поняла. Он просто, не в пример ее Вене, хорошо воспитан. Мамой? Бабушкой? Кем-то, кто приучил его быть обходительным с пожилыми дамами.