Очень хотелось солнца - Мария Александровна Аверина

глаза, ткнул ее ему в руки.

Интуитивно Николай понял, что отказываться не следует, и, мысленно брезгливо поморщившись, взял бутылку и слегка отхлебнул.

– Спасибо… Кстати… Нервишки шалят…

– Что так?

Двое подростков между тем подтянулись и по-барски развалились на соседних лавках. Белобрысый в распахнутой дубленке равнодушно глядел в темноту грязного окна, второй, в серой неприметной куртке, достал из кармана кубик Рубика и сосредоточенно стал крутить его в руках.

– Пожар… В деревне, где мои жена и дочь, сейчас пожар… Я нервничаю…

Мальчик продолжал в упор разглядывать Николая.

– Чего до дна не выпил?

– Тебе оставил… я ж не свинья, – попытался в тон мальчику пошутить Николай.

– А я тебе разрешаю, пей…

Николай поморщился, предчувствуя неприятности, понимая, что разворачивается своеобразная «классика жанра», вариант «дай закурить», да еще именно сейчас, когда драка ему совсем не нужна.

– Спасибо, брат… Давай еще глотну…

Поезд снова несся полями, тинная мгла лизала окна, в конце вагона вспыхнула ярким светом и нервно замигала лампа дневного света.

Мальчик протянул ему бутылку, Николай поднял было ее к губам, собираясь хлебнуть, и вдруг получил страшный удар: бутылка буквально вломилась в рот, зубы хрустнули, и прежде чем Николай, задохнувшись от этого своеобразного кляпа, боли и неожиданности, успел хоть что-то сообразить, его уже повалили и поволокли в тамбур.

Голову разламывало от боли, бутылка словно впилась в горло, вытащить ее не было никакой возможности – били его изощренно, расчетливо и жестоко. Сознание стремительно меркло, в последнее мгновение он успел подумать о том, что, вероятно, в пиве был клофелин, и отключился…

В ушах его снова возник отчаянный рев полуголой чумазой Аньки, путающейся в сухостое, который почему-то отчаянно пах сиренью. Запах набирал и набирал силу. До духоты, до невозможности вдохнуть обволакивал его, как тогда, в тот день, под тем царственным кустом, под которым зажглось для него солнце рыжих Ленкиных волос… Он уже задыхался в нем, ему очень хотелось вдохнуть какого-нибудь другого, пусть и волглого декабрьского воздуха, а солнце… солнце все набухало и набухало, заливало собой и поле, по которому брела маленькая Анька, и отчаянно-цветущий сиреневый куст, и ярко полыхающую Ленкину рыжую голову, и он уже не различал – то ли это Ленка улыбалась светло и ясно, освещая все вокруг, то ли огромный багровый солнечный шар спустился зачем-то с небес и встал там, далеко, в конце ярко-светящихся рельсов, по которым прямо в это солнце несся стонущий разболтанный вагон. И он летел, летел в нем прямо в это теплое солнце, которое Ленкиными руками протягивало к нему свои ласковые лучи, и, словно маленький плачущий мальчик, бежал и бежал по рельсам впереди вагона к этим ласковым рукам-лучам, бежал и летел, внезапно оторвавшись от земли, чтобы долететь, добежать по воздуху до этого манящего шара, уткнуться в него лбом, как в теплую мамину юбку, обнять, обхватить его, как мамины колени, и расплакаться с облегчением, и обрести-таки столь чаемый душевный покой…

…Красивый мальчик смотрел на окровавленное изуродованное тело, безвольно покачивающееся на заплеванном полу тамбура в такт ходу вагона.

– Че стоишь… станция скоро… – Он грязно и длинно выругался в адрес парня в распахнутой дубленке. – Двери! Козел, двери отжимай!

Двое послушно развернулись к дверям, слаженно и быстро, привычными движениями отжали их, раздвинув, а красивый мальчик неспешно нагнулся, выдернул бутылку, швырнул ее в холодную темноту, затем, подпинывая ногами обмякшее тело, докатил его до двери и одним сильным ударом вышиб через порог.

– Отпускай…

Двери спружинили, хлопнув и сомкнувшись. Белобрысый подросток сплюнул, полез было за сигаретами, но красивый мальчик резко его одернул:

– Потом покуришь… Пошли…

Чавкнула и сама собой раскрылась межвагонная дверь, хлопнула другая, электричка начала тормозить перед станцией, и из лужицы на заплеванном полу тамбура в вагон потекла скупая струйка крови.

Божий голос

Она ехала с работы домой.

Нет. Не так.

Она тащилась с работы домой.

С трудом передвигая ноги и едва держа очугуневшую от лекций голову, еле выползла по ступенькам перехода из метро, достала сигарету и с тоской взглянула на часы: до прихода последнего троллейбуса оставалось еще минут двадцать.

Необычайно теплый днем, апрель ночами был неласков: вскоре она подзябла, поплотнее запахнула на себе легкое полупальто. Сигарета докурилась, она нехотя донесла ее до урны: двигаться не хотелось совсем. Хотелось уже наконец сесть, приложить голову к стеклу, закрыть глаза и, пока троллейбус двадцать минут будет вздыхать и чавкать, неся свое разбитое, расхлябанное тело по шоссе, просто дремать, дремать, дремать.

Настроение было дрянь. Причем с самого утра. Сын, как всегда, едва раскрыв глаза, воткнул их в комп, и когда она вышла из душа, из его комнаты уже неслись звуки автоматных очередей и устрашающие вопли на каком-то дьявольском языке. Хотела постучать в его комнату, пожелать доброго утра, постояла под дверью и… не постучала.

На кухне отчаянно орал кот, требуя причитающееся ему молоко. Пока она ставила кофе, по паркету зацокали когти: сонные Феликс и Линда уселись в рядок, расстелили по полу пушистые хвосты, зорко следя как друг за другом, так и за тем, не упадет ли со стола крошка, не обломится ли от хозяйкиных щедрот кусочек печенья или бублика и когда же на столе появится их вожделенная каша. Ненависть к лакающему молоко коту зажгла в их глазах недобрые огоньки, которые быстро превратились в предгрозовые всполохи, когда кот взобрался хозяйке на плечо.

Она достала чашку, плюхнула рядом ежедневник, и пока искала куда-то подевавшуюся ручку, кофе, конечно, убежал. Несмотря на яркое апрельское солнце и совершенно юное, свежеумытое утро, день начинался препакостно.

Изучение ежедневника это только подтвердило. Все, что надо было сделать сегодня, по-хорошему не разгрести и за месяц. Уже понимая, что не успеет и половины, потрепала журчащего на плече кота.

– Так-то, киса… Опять у меня забег.

Киса покачнулся на плече и, теряя равновесие, больно вцепился сквозь банный халат в кожу.

– Привет, ма!

Сияющий сын нарисовался на кухне, прихватил из вазочки бублик и плеснул себе в чашку только что поставленный ею второй кофе.

– Веня!

– Что?

– Это мой кофе!

– Прости… я не могу ждать. Я прошел седьмой уровень, а его не прошел даже Валерка! И если я сейчас пройду шесто-о-о-ой!..

У сына явно было прекрасное настроение: в его безмятежный мир житейские бури пока врывались только в виде пары-тройки недострелянных им монстров, да нередкими звонками классного руководителя, трагическим голосом вопрошающего:

– Подумайте, как Веня будет сдавать ЕГЭ?

Она полагала, что Веня достаточно взрослый, чтобы позаботиться об этом сам, но… Веня с успехом бил всяческую компьютерную нечисть, а на все строгие вопросы по поводу того, почему в очередной раз перенесено занятие с репетитором, беспечно отмахивался:

– Мать… Не лезь в то, в чем не понимаешь!

И она уже не лезла. Потому что, глядя в свой ежедневник и с тоской озирая