Погонщик волов - Эрвин Штриттматтер

— Так они ведь тоже пьянствуют.

— Кто они?

— Господа. Ты же сам говорил, что они открывают бутылки штопором.

— Я говорил?

— Да… Слушай, ты больше не пишешь писем управляющему?

— Как, как? Ах да, ты прав. Дела опять наладились. И у нас опять полное согласие.

— А вот жена управляющего… жена управляющего теперь больше не улыбается, когда меня видит.

— Не улыбается? Ну да, ну да…

Сотни новых мыслей. Они сопровождают Лопе, как сопровождает человека его тень. Тень — это тоже не так-то просто. Она преследует Лопе маленьким таким черным человечком. Лопе быстро поворачивается и пытается обойти тень кругом. Неужели нельзя сделать так, чтобы тень была впереди, а не сзади? Но как ни проворен Лопе, у него ничего не выходит: только повернется, а тень уже опять сзади. Иногда она бывает впереди. В таких случаях Лопе пытается ее обогнать. Он на мгновение останавливается и ждет. Тень лениво нежится на травянистой обочине под лучами солнца. Уснула, должно быть. Тогда Лопе неожиданно для нее делает два-три быстрых прыжка. Потом он оглядывается, ища глазами тень, но сзади все золотисто-желтое от солнечных лучей. А тень снова забежала вперед и поджидает Лопе. С тенью все обстоит так же, как с мыслями. Лопе проснется утром, а мысли уже здесь. Они появляются раньше, чем он успевает натянуть штаны. Он может, когда умывается, засунуть голову в воду, они не тонут и в воде. Он уходит в школу, они идут следом. На сеновале, на скамье в парке, когда режешь репейник или играешь в футбол… мысли есть всюду, как воздух, которым он дышит.

Отец у него пьет. Это Лопе знает. Значит, он, Лопе, не получит в наследство ничего, кроме права на могилку… Много вопросов одолевает его. Пить он не будет. Интересно, сколько времени нужно не пить, чтобы обратно получить от милостивого господина свою землю? Книгу он ему уже дал, может, он и землю отдаст?

— Наш милостивый господин очень щедр, — говорит Венскат, когда после прочитанного вступления на панихиде получает от его милости три сигары в пестрых бандерольках.

Зима уходит. Земля вдоволь напилась. В парке уже заводят песню дрозды. Фердинанд осматривает голые стебли своих розовых кустов, ощупывает краснеющие глазки почек, мечтает о благоуханных цветах и пьянящих ароматах…

Мимо идет жена управляющего. Теперь у нее почти никогда нет времени. Она мечется, словно пузатый слепень. Бросив беглый взгляд на долговязого конторщика, она торопливо роняет:

— Наверно, они зацветут в этом году. Да-да, конечно, зацветут. А как по-вашему?

У нее совершенно вылетело из головы, что еще совсем недавно они с Фердинандом были на «ты». Фердинанд пожимает обвислыми плечами и молча глядит на нее.

— Очень тяжелое время, — жалуется она, — очень тяжелое — вторая корова доится только в три соска, а первая скоро должна отелиться. И это именно сейчас, когда нам так нужно молоко.

Она оглаживает руками свой передник, и тогда Фердинанд видит, что она беременна.

— Вот как? Значит…

— Молчи… Молчите! Дело, оказывается, было во мне… Врач… ничего плохого не было… Нельзя упрекать моего мужа в том, что он тогда… вы только подумайте, я сперва ничего не чувствовала, но потом он шевельнулся, да, он уже две недели, как шевелится. Так вот, как раз теперь, когда нам позарез нужны сливки, вторая корова доится только в три соска.

— Чудесно, чудесно, — лепечет Фердинанд, — когда женщина, хоть и поздно, исполняет свое истинное предназначение. Я хочу сказать, это дело, нет, это искусство женщины, чтобы ребенка…

— Да будет вам. До сих пор никакого искусства тут не было, искусство начнется сейчас, когда совершенно непонятно, чем его кормить. В этом году мы, собственно говоря, уже собирались сами снять в аренду имение.

— Но материнство! Я могу себе представить, что оно осчастливливает, что творческое начало в вас…

— Боже мой! Вы видите, что утки опять ковыряются в салате? — И она спешит прочь.

Фердинанд остается один среди своих будущих роз. Жена управляющего хлопает в ладоши, изгоняя уток. Он не в силах понять, как эта женщина могла когда-то его умилять. Погрузясь в размышления, он возвращается в контору.

Фрида Венскат сидит у окна. Ее глаза впиваются в его лицо. Фердинанд этого не чувствует. Он глядит на нее и кивает. Мысли его пасутся среди воспоминаний.

В освободившуюся квартиру Блемски въехал Гримка с нервной, черноволосой, как цыганка, женой и четырьмя ребятишками. Ходят слухи, будто Гримка — бродячий кукольник, которому слишком медлительной показалась смерть от голода в зеленом фургоне. В сельском хозяйстве Гримка смыслит куда как мало.

— Не диво, — резюмирует Венскат, — потому как когда человек бродяжит, он только и умеет собирать урожай, а как что растет, он и ведать не ведает.

Венскат на дух не переносит новенького. Тому есть свои причины. Гримка может наизусть пересказывать целые истории о разбойниках на разные голоса: мужские, женские и даже голоса привидений. Теперь, когда ферейн велосипедистов либо местное отделение социал-демократической партии справляет какой-нибудь юбилей, посылают за Гримкой. В награду Гримка получает дармовое пиво и три марки за вечер. «Во дает, собака!» — отзываются потом о Гримке.

Но главное дарование Гримки — барабан. Гримка привез с собой два малых барабана и один большой, и обращался он при переезде со всеми тремя бережно, как с дорогой могилой. Большой барабан, как важно называет его Гримка, будучи перевернут и накрыт сверху доской, служит для Гримкиных детей скамейкой, на которой они сидят за обедом. Гримка же, словно сторожевой пес, следит, чтобы дети ни пальцем, ни ложкой не коснулись перепонки. «Не посадите мне сальное пятно».

— И чего ты за человек такой, — бормочет жена, — ох, уж и человек, какое они тебе пятно посадят, когда сала в доме отродясь не было?

По воскресеньям Гримка участвует в капелле парикмахера Бульке. По будням же корпус большого барабана стоит на комоде и содержит — в зависимости от времени года — картошку, яблоки либо сливы.

По вечерам в среду и в субботу к Гримке приходят ученики-барабанщики. Местное отделение социал-демократов основало группу музыкантов-ударников, чтобы эффектнее проводить свои манифестации и прочие шествия. Три молодых шахтера — Шиске, Клопп и Шпилле — учатся у Гримки барабанному бою. Для начала Гримка побарабанит самую малость, так что пыль столбом, а потом остановится и спросит:

— Вы знаете, что я сейчас играл?

Шахтеры отвечают отрицательно.

— Во-во, не знаете, да и откуда же вам знать, что это за «тра-та-та-та-та», а это же торгауский марш! Теперь знаете?

После чего Гримка таким же манером отбарабанивает что-то новое, и шахтеры опять не знают, что именно.

— А это, для вашего сведения, марш социал-демократов. Да, вам еще учиться и учиться.

И три ученика, не жалея сил, разучивают торгауский и социал-демократический марши. Они еще обливаются потом от напряженного труда, но тут дверь в кухню открывается, на пороге возникает лакей Леопольд в своей черной полосатой куртке и наилюбезнейшим образом от имени его милости просит прекратить этот адский шум. За спиной Леопольда виднеется физиономия Венската.

— А разве это не моя квартира и разве я не могу в ней шуметь сколько вздумается? — спрашивает Гримка.

— Так-то так, но его милость не могут работать из-за твоего шума.

— Работать? А разве рабочий день не кончился, господа хар-рошие?

— Да перестань ты ломаться, — не выдерживает Венскат, — уши вянут тебя слушать. Когда рабочий день кончается, должно быть тихо, не то я притяну тебя за нарушение общественной тишины и спокойствия. Вы что, не можете тарабанить на выгоне?

Трое шахтеров укладывают свои инструменты. Гримка еще некоторое время препирается с Леопольдом и Венскатом, после чего школа барабанного боя в полном составе отправляется на луг.

— Хорошенький подарочек для его милости этот Гримка, — говорит Венскат Леопольду. — А бедному Блемске пришлось выехать.

Но сам Блемска вовсе не считает себя бедным. Он теперь работает на шахте. И с каждой смены приносит домой охапку досок. И с каждой неделей в общинном домике становится все меньше щелей. И коза больше не мекает на кухне, и уголь есть для топки, и дым выходит в трубу, как ему и положено.

— Что я, с ним обвенчался, со старым Рендсбургом, что ли?

На иссохшее лицо его жены просится улыбка, но из-за рассеченной губы вместо улыбки получается плаксивая гримаса.

— Да, только…

— Чего только? На тот год у нас и картошка будет, и зерно, и в хлеву — вторая коза. Чего тебе еще надо? Лучше гнуть спину перед черным углем, чем перед черным помещиком, этим кобелем, этим…

Да-да, Блемска нигде не пропадет. И в шахте тоже. Поначалу ему платили посменно и держали наверху. Он перегонял вагонетки. Потом он спустился в забой. Уголек сперва показался ему потверже, чем луговина, поросшая пыреем, но его руки, две добытчицы, привыкли и к углю. Они обросли еще более толстой и блестящей мозолистой кожей, они больше не горели, как в огне, проработав полсмены. И тогда Блемска перешел на сдельную оплату. Вот только к разреженному воздуху и к вечной темноте он долго не мог привыкнуть. А уж когда он видел своих «куколок» в блудливых руках Гримки, он отворачивался и смотрел в сторону. Но в конце концов это были не его собственные лошади, а заезженные и замученные хозяйские доходяги.