Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви - Макс Бирбом

Нужно незамедлительно сказать, что боги в этом происшествии совершенно не виноваты. Апельсиновую кожуру на углу Тёрл-стрит в то утро бросили действительно по их велению. Но поскользнуться на ней предначертано было не герцогу, а ректору Бейллиола. Не следует думать, будто боги до мельчайших деталей предусматривают все, что с нами случается. Они обычно намечают приблизительные контуры, а нам предлагают заполнить их на свой вкус. Что касается материй, о которых повествует эта книга, именно боги подвигли ректора позвать внучку в Оксфорд и в вечер ее прибытия пригласить на обед герцога. Они же на следующий день (во вторник) толкнули герцога на смерть. По их замыслу, он свое намерение должен был осуществить тогда же, до или после гонок. Но в их планы вмешалась оплошность. Они забыли вечером в понедельник выпустить черных сов; поэтому смерть герцога понадобилось отложить. Так что они побудили Зулейку его спасти. Дальше они позволили трагедии идти своим чередом, где-то добавив удачные штрихи и отвергнув лишнее, например, не дав Кейти открыть Зулейкино письмо. То, что герцог перепутал Мелизанду с ее госпожой, не входило в их замысел, как и то, что он от нее побежал; они в самом деле огорчились, когда ему досталось уготовленное ректору Бейллиола происшествие с апельсиновой кожурой.

Их, однако, падая, проклинал герцог; их же он проклинал, на локте приподнявшись, чувствуя боль и головокружение; к ним же обратил он яростную хулу, увидев, что над ним склонилась не та, которой страшился, а невинная ее служанка.

— Месье ле Дюк повредился — не так? — 3aдыхаясь, сказала Мелизанда. — От мисс Добсон письмо. Мне сказать «отдай в свои руки».

Герцог принял письмо, сел и порвал его в клочья, этим подтвердив подозрение, возникшее у Мелизанды, когда он пустился от нее. наутек, что все английские аристократы безумны, без ума и в безумии.

— Nom de Dieu![90] — воскликнула она, заламывая руки. — Что сказать мне мадмуазель?

— Скажите ей, — герцог удержал слова, которые могли бы покрыть стыдом его последние часы. — Скажите ей, — сказал он вместо них, что видели Мария на развалинах Карфагена,[91] — и скорым хромым шагом удалился по Тёрл-стрит.

Упав, он ободрал обе руки. Гневно он приложил к ранам носовой платок. Тотчас фармацевт мистер Дрюс удостоился привилегии промыть их и наложить пластырь; а также обработать бальзамом и перевязать правое колено и левую голень.

— Скверное могло выйти происшествие, ваше светлость, — сказал он.

— И вышло, — сказал герцог.

Мистер Дрюс согласился.

Замечание мистера Дрюса, однако, произвело сильное впечатление. Герцог посчитал вполне вероятным, что боги приготовили ему гибельное падение и лишь ловкость и грациозность, с которой он упал, не дали ему бесчестно погибнуть, убегая от горничной. Он, нужно понимать, не вполне еще утратил свободу воли. В то время как мистер Дрюс завершал работу над голенью, герцог про себя сказал: «Устремление мое несомненно: смерти своей я сам выберу место и — трудно сказать «время», времени у меня осталось мало, но подходящий момент найду. Unberufen»,[92]— добавил он и коснулся прилавка мистера Дрюса.

Увидев на этом гостеприимном столе склянки со средством от простуды, герцог вспомнил печальное обстоятельство. Он из-за утренних беспокойств забыл совершенно про постигшую его глупую хворь. Теперь он явственно ее ощутил, и ужасное у него закралось подозрение: а вдруг он насильственной смерти избежал лишь затем, чтобы скончаться от «естественных причин»? С ним прежде никогда не случалось недомоганий, поэтому он относился к худшему самому тревожному роду пациентов. Он знал, что простуда, если ею пренебречь, может сделаться злокачественной; он представил, как посреди улицы его охватывают внезапные муки, и после: сочувствующие зеваки, карета скорой помощи, затемненная спальня; местный доктор ставит совершенно неверный диагноз; медицинские светила прибывают срочно на специальном поезде, одобряют лечение, прописанное местным доктором, но качают головами и говорят только: «На его стороне молодость»; перед закатом стало чуть лучше; конец. Все это промелькнуло в его воображении. Он пал духом. Нельзя терять ни минуты. Мистеру Дрюсу он признался откровенно, что болен простудой.

Мистер Дрюс, сделав вид, что факт этот не был очевиден, предложил ему средство каждые два часа по чайной ложке.

— Дайте его сейчас же, пожалуйста, — сказал герцог.

Глотнув, он почувствовал волшебное облегчение. Он бережно отдал стаканчик и посмотрел на склянку.

— Может быть, каждый час по две чайных ложки? — спросил он с алкоголическим почти жаром. Мистер Дрюс это предложение мягко, но непреклонно отклонил. Герцог подчинился. Возможно, решил он, боги хотели убить его чрезмерной дозой.

И все же ему не терпелось повторить. Часы его истекали, но он надеялся, что ближайшие два часа истекут поскорее. Зная, что может положиться на мистера Дрюса, который немедленно отошлет склянку ему на квартиру герцог все же предпочел забрать ее сам. Он ее спрятал в нагрудный карман пиджака, почти не заметив, что она немного выпирает.

Едва по пути домой он собрался перейти Хай-стрит, по наклону пролетела небрежно управляемая тележка мясника. Отступив на тротуар, герцог сардонически улыбнулся. Он огляделся по сторонам, тщательно оценив движение. Лишь спустя некоторое время он счел безопасным пересечь улицу.

Оказавшись на другой стороне в целости, он увидел фигуру будто бы из далекого прошлого. Увер! Не вчера ли обедал он с Увером? Чувствуя себя человеком, разбирающим старые бумаги, он начал извиняться перед родсовским стипендиатом за то, что поспешно его в «Хунте» покинул. Как вдруг — словно заплесневелые бумаги обратились разом в свежие утренние газеты с поразительными заголовками — вспомнил он ужасное намерение Увера и всего юного Оксфорда.

— Вы, конечно, — спросил он, за непринужденностью едва скрывая ужас, с которым ждал ответа, — отказались от причуды, о которой говорили вчера, перед тем, как мы расстались?

Лицо Увера, как и характер его, было столь же впечатлительно, сколь тяжеловесно и немедленно отразило страдания, причиненные сомнениями в серьезности его намерений.

— Герцог, — спросил он, — я, по-вашему, вонючий скунс?

— Не могу сказать, будто вполне уверен, что такое «скунс», — сказал герцог, — но делаю вывод, что это определенно не вы. Уважение, которое я к вам питаю, свидетельствует, какой потерей ваша смерть стала бы для Америки и для Оксфорда.

Увер покраснел.

— Герцог, — сказал он‚ — это дико приятно слышать. Но не переживайте. Америке ничего не стоит таких, как я, сделать еще миллион, а Оксфорду принять столько, сколько влезет. Но сколько Англия смогла бы сделать таких же, как вы? И все же вы решились на самоуничтожение. Вы собрались нарушить Неписаный Закон. И правильно сделали. Любовь не знает законов.

— Вы уверены? А если я скажу, что передумал?

— Тогда, герцог, — медленно сказал Увер, — придется признать, что басни, которых я наслышался про британскую аристократию, не такие и басни. Я скажу, что вы не белый человек. Всех нас подначить, а потом… Ну-ка, герцог! Вы сегодня умрете или нет?

— Собственно говоря, да, но…

— Руку!

— Но…

Пожав руку герцога, он пошел дальше.

— Стойте! — взмолился тот ему вслед.

— Извините, невозможно. Почти одиннадцать, у меня лекция. Пока я жив, я следую замыслу Родса. — И добросовестный студент поспешил по делам.

Герцог побрел по Хай-стрит, с самим собой совещаясь. Ему стыдно было, что он совершенно забыл про учиненное им бедствие. На рассвете он поклялся с ним справиться. Таков его долг. Но задача перед ним стояла теперь непростая. Если б он мог сказать просто: «Видите, я взял назад свое слово. Я отверг мисс Добсон и принял жизнь», — его примера, возможно, хватило бы. Но теперь он мог сказать только: «Видите, я отверг мисс Добсон, ради нее не умру, но все-таки покончу с собой», — а эти слова, очевидно, не произвели бы сильного впечатления. Кроме того, он с болью сознавал, что они его ставили в довольно нелепое положение. В его кончине согласно вчерашнему замыслу было простое и благородное величие. В отказе от нее тоже. Выбранный компромисс производил жалкое, неуклюжее, низкое впечатление. Он, кажется, сочетал нeблагоприятные стороны обоих вариантов. Он порочил герцогову честь, но не продлевал его жизнь. Определенно, это слишком дорогая цена за то, чтобы задеть Зулейку… Нет, придется ему сейчас же вернуться к изначальномy замыслу. Он умрет именно так, как заявил. И сделает это с хорошей миной, дабы никто не догадался, что он не рад; иначе его поступок лишится достоинства. Верно, это не лучшее поведение для спасителя. Но для того, чтобы подать действительно впечатляющий пример, нужно было вовсе отказаться от умирания. Он вспомнил, как посмотрел на него Увер, услышав намек на измену. Он рисковал сделаться не спасителем, а посмешищем Оксфорда. Бесчестие, может быть, лучше смерти. Но раз уж умереть суждено, следует это сделать, не унизив при том и не запятнав имя Тэнвилл-Тэнкертона.